Они тетешкались со мной маленьким, но, кроме этого, старшая, Ася, тетешкалась еще и с моим отцом. Регулярно, пока мать варила обеды на всех, стирала опять же на всех, укладывала спать меня. Они умудрялись все это проделывать просто у нее под носом без всякого стеснения и особой конспирации. И конечно, она их застукала. Отца ни в чем не винила, любила его до беспамятства, а обвинила во всем развратного и наглого подростка – свою племянницу. И с позором изгнала ее из дома. Младшую, Соню, в доме оставив. Скандал в семействе был грандиозный: кто-то обвинял пакостницу Аську, кто-то (а их было больше) взрослого и опытного Хвостова, но в душе все почти единогласно оправдывали его, понимая, что женился он на деньгах и жену взял убогую и все должны об этом (особенно больная Вера) помнить.
Родители услали Аську в Ригу, к старой и строгой тетке Полине, уж она-то не спустит. Благополучно спустила. Прозевала все и она. За ее широкой спиной продолжались и его приезды в Ригу, и криминальный Аськин аборт, от которого она чуть не померла. Все это было вплоть до его посадки в 39-м. Тогда все закончилось, и ее вернули в Москву. Это действие первое, – с пафосом объявил Хвостов и, следя за Жениной реакцией, спросил: – Ну, как историйка?
Женя потрясена не была, а лишь удивлена. «Ну и что, – подумала она, – что тут такого? Все донельзя банально: не любил жену, под рукой оказалась хорошенькая юная особа, сволочь этот Хвостов, конечно, порядочная. – А Асю осудила только за то, что эта история произошла в самой сердцевине семьи. – Да что взять с четырнадцатилетнего ребенка? Это все для этого, мягко говоря, неприятного Хвостова трагедь: калека-мать и все такое, а так...»
Хвостов, встав, поставил чайник на плиту, сходил в туалет, с урчанием завыли трубы. Жене ужасно хотелось пить, но перспектива попить чайку из хвостовских чашек ее пугала. Она быстро подошла к замызганной раковине, открыла кран и жадно выпила несколько пригоршней тепловатой воды. Начинала болеть голова. Вошедший хозяин победоносным взором оценил Женю – как, дескать, произвел впечатление?
– Ну а действие второе? – задал вопрос Хвостов. Женя повела плечом, хотите, мол, болтайте, а нет – обсудим наши дела. – Так вот, – все же воодушевился Хвостов, раскуривая очередную вонючую беломорину. – Младшая сестрица оставалась при семье, ее мать не отлучала. Во-первых, была справедлива, при чем тут Сонька? А потом, здоровье у нее было паршивое, помощь была необходима, а чужих людей мать в доме не любила. Соня была тихая, невредная, вечно с книжкой, только ела не в меру сладкое, воровала конфеты по ночам из буфета. Со мной, маленьким, возилась, но недолго. Это ей быстро надоедало, и она убегала гулять. Мать часто просила взять меня с собой, она нехотя, но брала. Понимала, что живет приживалкой в сытом доме в голодное время. По дороге ругалась, злилась, щипала меня, называла «репей».
Я родился в 25-м, Соне было на десять лет больше. В 39-м уже посадили отца, мать совсем сдала, и врачи посоветовали ей и мне море. Отправились в Ялту. Там мать сняла две комнаты у хозяйки. Ночами не спала, а читала при свечке или керосинке. Нас с Сонькой поселили в большой комнате, говоря всем, что мы брат и сестра. Выглядела мать старо, плохо, была истощена духовно и физически и вполне сходила за Сонькину мать. Ходила она в санаторий, там брала какие-то процедуры для больных ног, и удалось ей прикрепиться к столовой – брать еду в судках, по-моему, это называлось курсовкой. Это была большая удача. – Хвостов замолчал и посмотрел в окно. – В эти самые душные ночи она и начала меня мучить. Взрослая, зрелая девица, меня – четырнадцатилетнего мальчишку. В первый раз позвала к себе в постель, я дрожал как осиновый лист, с холодными ногами и выпрыгивающим из груди сердцем. Обливался холодным потом. Залез к ней под тонкое пикейное одеяло. Она разрешала себя трогать, щупать, трогала меня, а дальше – ни-ни. В общем, каникулы у меня были!
Мать не могла понять: я бледный, тощий, голова болит, ничего не ем. А эта весела – свой обед съест и мой подожрет. Сил набирается. Арбуз могла одна съесть целиком. И сладкое, сладкое. Так мы куролесили каждую ночь. Мать сходит с ума, а эта веселится, вечером на набережной гуляет со мной, знакомится с кавалерами, а я, мальчишка, погибаю от ревности и жду не дождусь этой проклятой ночи и своих сладких мучений. Все открылось почти перед нашим отъездом. Тогда-то вот и застукала нас мать в одну из бессонных ночей, услышав, наверное, возню.
Умерла она на следующее утро от разрыва сердца, не перенеся вида своего истерзанного, с воспаленными и безумными глазами ребенка. А эта, эта сбежала тут же, испугавшись всех этих хлопот с гробом, перевозкой, боялась правды – вдруг расскажу. Я остался один с трупом матери, без денег. Деньги она тоже прихватила. Реву день напролет. Хорошо, добрые люди посоветовали похоронить мать в Ялте. Там ее душа и успокоилась – на старом, каменистом ялтинском кладбище. Раньше ездил туда раз в год, теперь... – Немного помолчав, сказал: – Все, занавес.
Женя увидела слезы на его небритых щеках, смущаясь, он вышел из кухни. Потом крикнул, не входя:
– Жизнь моя так и не сложилась, к бабам относился всегда с недоверием и опаской. Эту стерву любил еще долго, лет семь. Мучился страшно. Любил и ненавидел. Долго забыть не мог, а за смерть матери всю жизнь считаю себя виноватым. Вырастила меня та самая рижская суровая тетка, растила строго, без любви. Сестричек больше я не видел, слава Богу. Знал, что они объединились, защищаясь от общественного порицания. Ни мужей, ни детей вроде Бог им не дал. Наказал, наверное. И меня заодно. А мою мать, ее горькой жизнью, за что?
В общем, идите, девушка, и, как вы поняли, ничего мне оттуда, – он сделал ударение, – не надо! Ничего. Идите.
Женя растерялась:
– А как же воля умершей? – Но на этой фразе споткнулась и, покраснев, быстро вышла из квартиры. Долго сидела во дворе на лавочке, глубоко дышала по йоговскому методу и, наконец, без сил пошла к метро.
Многими разными чувствами была полна ее душа: терзалась она и жалостью к обманутой хромой Вере, какой-то брезгливостью и осуждением к странным и страстным подросткам, и больше всего ее душа была полна удивлением. Да, удивлением. Как ничего не знала о них и об их страшных тайнах и страстях. А ведь это только малая часть их жизни. А что еще было дальше? А может быть, ничего и не было? «Слава Богу, я этого не знаю. И так чересчур».
Маме, конечно, этого не рассказала – не хотелось слушать ее комментарии. Постепенно успокоилась, заняла своя непростая жизнь. Через полгода, после вступления в права наследования, получив от Хвостова отказ, продала квартиру и почувствовала себя миллионершей. Ночью лихорадочно думала, где прятать американские деньги – банкам она уже не доверяла. А утром – как подбросило. Взяла половину денег, завернула их в целлофановый непрозрачный пакет, перехватила толстой черной резинкой, положила на дно сумочки и поехала в Теплый Стан. Хвостов долго не открывал, а когда открыл – удивленно вскинул брови. Женя протянула ему пачку, перетянутую резинкой, он молча взял, повертел ее в руках, шутовски поклонился. Женя тоже молча кивнула.
