— Вы правы. Я и это тоже знаю... но что вы мне посоветуете?
— Поговорите с Балианом! Откровенно! Скажите ему, что я узнал его тайну и что вы ничего не имеете против его женитьбы на вашей мачехе, только не в самое ближайшее время, и попросите его как об услуге о том, чтобы он избегал встреч с протосевастом, которого ему вовсе не надо опасаться... и который с наступлением весны покинет нас, словно зимние дожди.
— Так я и поступлю! — вздохнул Бодуэн, немного подумав. — Может быть, продолжим нашу партию? — добавил он, учтивым жестом указав на опустевшее кресло по другую сторону шахматной доски с клетками из черного дерева и слоновой кости...
Влюбленного убедить нелегко, однако Балиан любил своего короля и, положившись на данное Бодуэном слово, согласился по возможности избегать встреч с византийцем. В то же время он сблизился с Тибо, и с каждой неделей и каждым месяцем дружба, завязавшаяся между ними, становилась все крепче, несмотря нато, что его разделял с юношей добрый десяток лет. Бодуэн очень этому радовался. Во-первых, потому что Ибелины всегда были близки к нему, а во-вторых, потому что его огорчала та изоляция, в какой по большей части пребывал при дворе его щитоносец, постоянно находившийся с ним в отношениях слишком тесных для того, чтобы окружающие не начали опасаться: уж не таится ли под кольчугой, которую Тибо носит так часто, страшная болезнь? Тибо же носил кольчугу, потому что всегда хотел быть готовым встретить удар, который преступная рука могла попытаться нанести его королю.
Прошла зима, зябкая, с пронизывающим ветром, беспокойная. В Рождественскую ночь на Святую землю обрушилась настоящая снежная буря, метель замела купола и колокольни Иерусалима, превратив городской пейзаж в уменьшенную копию горного — к величайшей радости городских детишек, для которых наступило настоящее раздолье: играть в снежки им приходилось нечасто. Что ж, хотя бы кто-то чувствовал себя счастливым! А во дворце тем временем нарастала тревога: караван, посланный в Африку за семечками анкобы, из которых изготавливали необходимый прокаженному бальзам, так и не вернулся. Осенью Гийом Тирский отправил следом за ним второй, чтобы попытаться отыскать следы первого и, если потребуется, выполнить поручение вместо него, а тем временем лекарство в последней склянке почти закончилось. «Королева-мать» была очень огорчена этим обстоятельством, и ее чувства были понятны всякому, но ее нескрываемо мрачное настроение вызвано было не одними лишь материнскими заботами: ее молодой супруг теперь вообще не покидал свой город Сидон, куда она упрямо отказывалась перебраться, как он на этом ни настаивал. Кроме того, она обнаружила, что красавец Гераклий — никогда не посещавший свою кесарийскую епархию — ей изменяет; изменяет потихоньку и, скорее всего, лишь время от времени, но все же изменяет с резвой женушкой галантерейщика из Наблуса — города, который Аньес, если бы ей дали волю, разрушила бы до основания, стерла бы с лица земли! — приезжавшей погостить к сестре в Вифанию, когда торговец отправлялся в Акру, чтобы пополнить запасы товара на складах крупного порта. Красотку звали Пак де Ривери, она была и в самом деле ослепительно красива и очень чувственна, а кроме того, со свойственным двадцатилетним легкомыслием любила наряжаться и украшать себя куда роскошнее, чем полагалась ей по ее положению в обществе, и разгуливала по Иерусалиму в таких нарядах и уборах, что Аньес выходила из себя, а Гераклию становилось неловко... Из-за этого происходили шумные ссоры, доставлявшие немалое удовольствие зевакам и сплетницам, но приводившие в негодование окружение короля. Желая положить конец всему этому безобразию, король велел передать галантерейщику, чтобы тот не выпускал жену из своего наблусского дома, а когда ему надо ехать в Акру по делам — брал ее с собой. В то же время патриарх Амори Нельский дал Гераклию понять, что, если отношения будут продолжаться, это может иметь самые тяжелые последствия для его церковной карьеры. Бывший монах, слишком хитрый для того, чтобы упираться и ссориться с такой коалицией, принял это к сведению, еще сильнее возненавидел патриарха, но вернулся в постель Аньес, а во дворце снова воцарилось спокойствие.
Но ненадолго. В начале весны, которая в тот год была очень сырой и дождливой, от принцессы Сибиллы прибыл гонец. Упав королю в ноги, он сообщил ужасную новость: Гийом де Монферра умирает, сраженный болезнью, которой врачи толком не могут определить. В письме от безутешной молодой жены говорилось, что его могли отравить...
Бодуэн не колебался ни мгновения: он объявил, что отправляется в Аскалон, и послал за своим лекарем, Жоадом бен Эзрой, решив взять его с собой. Разумеется, его решению дружно воспротивились, и общее недовольство высказал на этот раз Гийом Тирский.
— Ваше Величество, вы без нужды подвергаете себя опасности! Аскалонские врачи ничем не хуже вашего, и я совершенно уверен, что графа превосходно лечат и за ним прекрасно ухаживают. Вы должны заботиться о собственном здоровье!
— Мое здоровье? Что, по-вашему, может быть хуже, чем проказа? Гийом — мой брат по духу и по душе. Я сам выбрал его, чтобы оставить ему королевство. Я хочу, — он с нажимом произнес это слово, — поехать к нему и оказать всяческую помощь, какая только возможна. Ему и моей сестре, которая сейчас в полном отчаянии. Если его отравили, я прикажу начать расследование, чтобы наказать виновного, а если это обычная болезнь, — мы будем всеми средствами с ней бороться и обращать наши молитвы к Господу. И, в первую очередь, я стану молиться о том, чтобы Господь сохранил для моего королевства ту великую надежду, воплощением которой стал Гийом. Я поеду верхом и с небольшой свитой — большая помешала бы мне двигаться быстро. Я хочу выехать через час!
Бодуэн любил Аскалон, свой родной город, и пусть воспоминания раннего детства со временем стали немного расплывчатыми, но всякий раз, когда он туда возвращался, и при жизни отца, и позже, он испытывал радостное чувство при виде огромного кургана, увенчанного белыми стенами. Город спускался с него к порту и синему морю, вода в котором в этом мягком климате круглый год была одинаково теплой. Кедры и пальмы укрывали весь город прохладной тенью, и казалось, что крепостные стены заключают в себе столько же садов, сколько и домов. Кроме того, на склонах этого холма в виде перевернутой чаши, сложенного из остатков городов, которые сменяли друг друга на этом месте, иногда попадались развалины, казавшиеся ему трогательными. Ему нравилось, глядя на эти следы истории, представлять себе ушедшие цивилизации, унесшие с собой свою тайну. Это было идеальное место для медового месяца. Бодуэн и представить себе не мог, что Сибилла, графиня Аскалона и Яффы, могла переживать здесь такой ужас. Графский дворец, некогда выстроенный Фатимидами, у которых город был отнят в 1153 году, был полон света, создан для роскошной жизни и пленял красотой, свойственной богатым восточным жилищам; но когда король и его свита туда вошли, им показалось, будто свет покинул это помещение, и даже аромат цветов исчез, заглушённый тяжелым запахом испражнений, который не могли развеять дымившиеся кадильницы.
