Я ему нравился, как он говорил, потому что раньше я матросом был, и обычно он специально меня искал, чтоб я его в Ротерхайт отвез. Обычно я его отвозил вечером в субботу и привозил обратно утром в понедельник. Он особо не разговаривал, просто сидел и смотрел за борт, будто искал что в воде, а пару раз я видел, как он достает блокнот и пишет в нем что-то.
Я не знал, кто он, он никогда не называл мне имени. Я бы и не догадался, что его Тернером звать. Один раз, когда мы причалили к Ротерхайту, старый матрос в подпитии подошел к нему и сказал: «Уже вернулись, мистер… (как-то на "Дж")? Дайте девочкам отдохнуть-то!» Может, он его и Джеем назвал, но непохоже было — подлиннее слово, если вы меня понимаете. Может, он себя Джонсом называл или Джонсоном.
Но другой раз он спускался на берег в Уоппинге, а другой джентльмен как раз собирался лодку взять. Он его увидел да и сказал: «Тернер, надо же!» Но тот только покачал головой и молча ушел. Другой джентльмен сел в лодку и говорит: «Знаете, кто это? Тернер, тот самый. Член Королевской академии. Я слышал про его похождения, конечно, но никогда в них не верил».
Я и спрашиваю: «Какие похождения, сэр?» А он отвечает: «Говорят, он кончает рисовать в субботу вечером, кладет пять фунтов в карман и гуляет в матросских борделях до утра понедельника!»
А еще страннее, что с того раза я так старика больше и не видел.
Во рту у меня пересохло; стук сердца отдавался в ушах. Меня переполнило то странное безумное возбуждение, которое сопровождает момент, когда дикие догадки твои вдруг становятся реальностью. Харгривс, должно быть, заметил, какое впечатление он на меня произвел, потому что закончил драматическим выдохом и выпрямился с победным блеском в глазах, будто желая сказать: «Ну вот, что я вам говорил?»
— Ну, — сказал я, стараясь сохранить безразличие, хотя горящие щеки меня выдавали, — это достаточно смачно.
Я встал и посмотрел, прищурившись, на часы над стойкой бара.
— Стоит еще одного кувшина? — отозвался он быстро. Я поколебался, потом рассмеялся и сказал:
— Ну что ж, пусть. Но его вам пить придется в одиночку — мне пора домой.
Пока мы ждали служанку, Харгривс внезапно наклонился ко мне и подергал меня за рукав.
— Я вам вот чего скажу, — сказал он, оглядываясь и проверяя, не подслушивает ли нас кто. — Странная штука. Меня тогда чуть не замутило. Один раз мы уж были у самого южного берега, и Тернер смотрел в воду, как обычно; вдруг он указал на что-то и как крикнет: «Туда! Греби туда!» Я его и спрашиваю: мол, чего там такое, потому что не видел ничего. Но он просто повторяет: «Греби! Греби!» Достает свою книжечку и начинает рисовать, лихорадочно так, будто то, что там было, может вдруг исчезнуть.
Харгривс снова оглянулся, и, когда он повернулся ко мне, в глазах его была такая тревога, что я понял — сейчас он рассказывает не ради наживы, а чтобы очистить душу.
— Я не видел, что это, мистер Дженкинсон, пока не задел веслом. Спаси Бог, это тело было — бедная девушка, лет шестнадцать, не больше, утопилась. А Тернер, забыв про все на свете, сидит себе и рисует ее лицо.
XXV
Из личной записной книжки Уолтера Хартрайта 7 октября 185…
Дневник могут читать другие.
Этого никто не должен прочесть.
Что из себя представляет человек, который, словно ртуть, проскальзывает между пальцами, который всегда не там, где ждешь его увидеть, который отправляется странствовать под чужим именем и по придуманной легенде?
Человек, который не женится и не держит слуг, и даже там, где прячется от мира, устраивает тайные комнаты, в которых можно еще больше спрятаться?
Человек, который кутит со шлюхами в вонючих тавернах? Человек, который при виде трупа не восклицает жалостно, а достает альбом и начинает рисовать его?
Он гений.
Прошлой ночью я впервые в жизни был как ртуть.
Я никогда еще не был так свободен.
Уйдя из «Белого столба», я мог…
Мог что?
Мог уйти куда угодно, сделать что угодно. Пойти в порт и сесть на корабль до Явы. Вернуться в Мэйден-лейн, найти девицу и заняться ею прямо в переулке. Никто бы не сказал: это Уолтер Хартрайт. Никто бы меня не обвинил. Никто бы не обвинил меня.
Чувство долга держало меня на одной тонкой нитке. В любой момент я мог оборвать ее и уплыть прочь.
Но я позволил ему отвести меня к дому, как ребенок ведет воздушного змея.
До тех пор, пока я не дошел до Пикадилли. И Марстон-румс.
Я ее не искал.
Но и не отослал ее прочь.
Я отложил дневник. Я так устал, что потерял всякое ощущение времени. Я смотрел на пьяницу, который плелся к двери.
Она сказала:
— О чем это ты задумался?
Я повернулся. Ей было лет двадцать пять, одета она была в облегающее синее платье с кринолином. Густые светлые волосы небрежно подколоты на затылке. Пахло от нее мускусом.
— Чего поделываешь? — спросила она.
Я улыбнулся и взвесил на ладони открытый дневник.
— Ты что же это, писатель?
Я ничего не ответил.
— Одинокое, должно быть, дело — писательство. Ты, наверное, иногда скучаешь по компании, правда?
Я кивнул.
— Это хорошо, — сказала она, садясь рядом со мной. — Я тоже люблю хорошую компанию.
Она наклонилась поближе. Она была теплая, и я почувствовал горячий мучной запах пудры на ее щеках.
— Купишь мне выпить, а?
Я кивнул официанту.
— Я люблю шампанское, — сказала она. — Оно меня веселит.
Пьяница наконец выбрался на улицу. Через окно я увидел, как к нему пристает женщина в широкополой шляпе.
— Я Луиза, — сказала моя спутница. Она, дразня меня, надула губки и слегка кивнула, ожидая, что я скажу ей свое имя.
Я промолчал и только улыбнулся ей.
— Джентльмены часто стесняются, — сказала она.
Склонив голову набок, она посмотрела на меня оценивающе и облизала кроваво-красные губы.
— Может, Лео? — предложила она полушепотом.
— Лео, — невольно согласился я.
Она накрыла ладонью открытую страницу моего дневника и погладила ее, будто пытаясь добиться ответа от нее.
— Ну, так как, Лео, что ты пишешь?
Я не ответил, а она внезапно схватила книгу и начала читать наугад:
— Что это — «гуляет в матросских борделях»?
Она засмеялась. Я вырвал у нее книгу.
— Ах ты, плохой мальчик, — сказала она. — Так вот ты чем занимаешься?
Подошел официант. Он улыбнулся, словно давая мне понять, что знает, зачем я тут. Мне хотелось спрятать лицо от стыда. Мне хотелось ответить на его улыбку и вызвать его расположение.
— Шампанского, — сказал я.
— Хорошо, сэр.
— И себе что-нибудь возьмите. Чтоб ночь шла повеселее.
— Настоящий джентльмен, правда? — хихикнула женщина, взглянув на официанта.
Он улыбнулся еще шире:
— Спасибо, сэр.
Когда он ушел, она взяла меня за руку горячими пальцами и наклонилась поближе. Изо рта у нее пахло лакрицей и вином.
— Я люблю гулять, — прошептала она.
— Я так и думал.
Как мне объяснить? Я не могу сказать, что ей отвечал не я. Но это была какая-то часть моего существа, о которой я и не подозревал. Должно быть, она всегда таилась в такой глубокой черноте, что я и не пытался в нее проникнуть. Но теперь ставни распахнулись, и мы увидели друг друга.
— Я знаю хорошее местечко, — сказана она.
Губы ее коснулись моей щеки, и она прошептала мне на ухо:
— Что ты хочешь со мной сделать?
Наступил критический момент: кто одержит верх — Лео или Уолтер?
Это ведь естественно, правда? Мужчина и женщина были созданы для того, чтобы дарить друг другу наслаждение.
Подумай о…
Не притворяйся, что ты не…
Не притворяйся, что хочешь только свою жену.
Я видел, как бьется жилка у нее на шее, будто под кожей ее спряталось какое-то крошечное существо.
Видишь? У нее тоже бьется сердце.
Если я пойду с ней, то перестану быть собой.
Разве не в том и суть?
— М-м? — пробормотала она снова. — Чего ты хочешь?
Она втянула губами мочку моего уха, прикусила ее, облизнула.
У меня есть воображение. Этого довольно. Я могу видеть и представлять.
Я должен остановить время на этом моменте; я должен задержать дыхание и сохранить самообладание.
Я положил два соверена на стол и молча ушел.
XXVI
Лора Хартрайт — Мэриан Халкомб 7 октября 185…
Милая Мэриан!
Уолтер написал мне холодное и злое письмо. Почему он так на меня сердит, ты не знаешь? Я не представляю, что же я сделала? Только сказала, что мы по нему скучаем и ждем его возвращения. Раньше бы Уолтера это не рассердило. Раньше это заставило бы его вернуться, я знаю.
