Возможно, она гадала, не украл ли я сюртук (наверняка эта мысль приходит в голову владельцам закладных лавок по десять раз на дню), потому что оглядела мой галстук, жилет и ботинки, проверяя, сочетаются ли они с сюртуком. Удовлетворившись увиденным, она сказала:
— Так в чем дело? Лошадки подвели?
— Точно, — сказал я, одновременно довольный ее подсказкой и сердитый на себя из-за того, что заранее не придумал эту легенду сам. — Но завтра все изменится, а пока выпить-то надо.
— Да, — сказала она и, повернув ко мне большие карие глаза, умудренный взгляд которых, казалось, пробирал меня насквозь, будто ледяной кинжал, — и не только выпить, поди.
Знала ли она в тот момент, кто я такой? Неужели мать все же убедила ее, что в прошлый раз я познакомился с ней затем, чтоб развратить ее? Или жизнь научила ее, что так ведет себя любой мужчина, который приходит в лавку к ночи за деньгами?
Я отвернулся, сделав вид, будто не расслышал.
— Так что скажешь, девочка? Пять шиллингов?
Я думал, что она спросит у матери, но она немедленно отозвалась с уверенностью опытной торговки:
— Четыре.
Честно говоря, я бы охотно взял и пенни, только бы к нему прилагалась подходящая замена сюртуку, но я не мог этого ей сказать, так что хрипло ответил:
— Ну, посмотрим, что у тебя есть.
Через минуту она вернулась с парой сюртуков. Один был длинный и черный, хорошо скроенный, из прекрасной камвольной ткани, весь в аккуратной штопке и заплатах; мне хотелось взять его, потому что он был почти такой же теплый, как и мой. Но он был очень старомодный и на человеке моего возраста выглядел бы странно. Я выбрал второй — дешевую поделку из коричневого сержа с бежевой отделкой, с отворотами и вшитыми карманами; такое мог бы носить клерк-денди (если такие бывают).
— Этот дороже, — сказала девочка. — Три шиллинга шесть пенсов.
Кажется, она ожидала, что я буду торговаться, но мне было не до того, я просто кивнул и ответил:
— Хорошо.
Она дала мне квитанцию за мой сюртук и шесть пенсов.
— Много вы на это не купите, — сказала она с тем же умудренным видом и двусмысленной усмешкой. — Пару кувшинов пива, и домой к хозяйке.
Я так плохо помню, как шел в Фаррингдон и что видел по пути, словно я двигался во сне. Весь мой разум (кроме внимания, которое требовалось для того, чтобы переставлять ноги и ни на что не наткнуться) сосредоточился на одном: надо придумать себе правдоподобную легенду. Ее отсутствие в лавке могло лишь смутить меня — а благодаря девочке я избежал даже этого, — но с Фэррантом это меня погубит. Но как придумать историю, пригодную на все случаи? «Я ищу друга, который сказал, что живет здесь». А если у него нет жильца? Или, хуже того, жилец есть, и тот скажет, что никогда в жизни меня не видел? «Кузен Фэррант, узнаете меня? Конечно, меня увезли в Австралию ребенком, но может быть?…» Нет, слишком мелодраматично, и к тому же я ничего не знал о его семье. И я решил просто собрать как можно больше информации, а потом положиться на судьбу в поиске предлога для разговора и на находчивость в выборе подходящего персонажа.
Троттер-стрит, как оказалось, едва заслуживала названия улицы — это был просто тесный ряд высоких серых домов напротив скопления мастерских, строительные площади и пустырь. Там только один ряд газовых фонарей, и этого едва хватало для освещения — по крайней мере, в такую безлунную ночь, как сегодня, когда с реки встает густой туман. Даже когда глаза привыкают к темноте, ничего хорошего они не видят. Дорога неровная и опасная, камни мостовой повсюду залиты черными лужами, и, как раз когда кажется, что вот-вот ты выйдешь в менее мрачную часть города, дорогу преграждают запертые ворота чернильного заводика. Конечно, история Фэрранта может оказаться правдой, но легко представить, что живущий здесь человек придумывает себе тысячу обид на кого-то, хотя на самом деле он обижен на жизнь, которая вынудила его жить в этом невеселом месте.
Дом двадцать был почти неотличим от своих соседей, номер на двери выцвел, и опознать его можно было только по тому, что он стоял между девятнадцатым и двадцать первым. Из форточки пробивался слабый свет, а из окна второго этажа — поярче, но в остальном в здании было темно. Я огляделся в поиска паба — так, если верить истории Фэрранта, поступил он сам, когда следил за Тернером, — чтобы расспросить о нем и понаблюдать за домом; но паба не было видно. Я прислонился к решетке на другой стороне улицы, надеясь, что кто-то войдет в дом или выйдет. Я простоял десять минут и достиг только того, что мои руки и ноги онемели от холода. Пора попробовать что-то другое, решил я.
В номере девятнадцать света не было, а когда я подошел к номеру двадцать один, то услышал, как внутри разбилось стекло, и два голоса, мужской и женский, старались перекричать друг друга в пьяном споре. Я попятился, не сводя глаз с дома Фэрранта, и постучал в дом номер восемнадцать. Вскоре женщина лет тридцати слегка приоткрыла дверь и выглянула наружу.
— Да?
— Миссис Фэррант? — спросил я.
Она наморщила лоб, втянула нижнюю губу и покачала головой.
— Но мистер Фэррант здесь живет?
— Вы перепутали дом, — сказала она.
— Ох, простите. Тогда?… — Я указал на улицу и вопросительно приподнял брови.
— Чего вы от него хотите? — спросила она. — Вы сборщик долгов?
— Нет, — сказал я, но не успел продолжить, как за ней раздался детский голос:
— Что такое, мам?
— Тихо, — сказала она, но мальчик протиснулся мимо ее юбок, раскрыл дверь пошире и встал перед ней, глядя на меня снизу вверх. Ему было лет восемь, у него были кудрявые светлые волосы и любопытные голубые глаза.
— Мне кажется, там живет мой дядя, — ответил я.
— Как это — вам «кажется»?
— Мама всегда говорила, что ее брат — гравер в Лондоне, — сказал я. — Только они поругались в молодости, а перед смертью она мне велела найти дядю и помириться с ним.
Если я рассчитывал, что эта история ее растрогает, я ошибался, потому что она продолжала изучать меня подозрительным взглядом, в котором не было заметно и тени слезинки. Но в этот момент мне на помощь пришел мальчик.
— О ком это он? — спросил он, дергая мать за фартук. Он закончил вопрос тем, что соединил большие и указательные пальцы на каждой руке в круги и поднес их к глазам.
— Нечего над ним смеяться, — сказала женщина. — Он же был к тебе так добр.
Я помню, как ощутил огромную усталость; она охватила меня, наливая мои ноги тяжестью и лишая силы идти дальше. Было поздно и холодно, я так далеко зашел и в результате узнал только, что Фэррант был однажды добр к ребенку; не похоже, что я смогу узнать что-нибудь еще.
Но через мгновение — все это случилось так быстро, что я до сих пор удивляюсь, — мальчик выбежал на улицу прежде, чем мать успела его остановить, крикнул: «Пошли, я покажу вам!», пробежал два-три шага и резко остановился.
— Вон! — сказал он, указывая на фигуру, которая медленно двигалась прочь от нас — Вон он!
По его позе и наклону головы я понял, что он собирается закричать; я успел остановить его.
— Тсс, — сказал я, — я хочу, чтобы это был сюрприз.
Он не успел задать вопрос или возразить, как я дал ему шестипенсовик, который получил от девочки в закладной лавке, и пустился в погоню, оставив мать и сына глядеть мне вслед.
Больше пятидесяти лет назад Фэррант следил за Тернером в тумане, а теперь я следил за ним самим. Эта симметрия почему-то меня радовала, как разрешение мелодии может радовать слух, а совершенство композиции (подобно композиции Тернеровой картины «Улисс смеется над Полифемом») — глаз. Я так отвлекся, что потерял осторожность и чуть не выдал себя; решив почему-то, что он до сих пор, как тогда, здоровый молодой человек и мне надо приложить все усилия, чтобы не отстать, я набрал быстрый темп и слишком скоро его нагнал. Услышав мои шаги, он остановился и оглянулся, понюхал воздух, будто старый медведь; и он бы меня увидел, только вот по его полуприкрытым глазам и толстым стеклам очков я сразу понял, что зрение у него теперь слишком слабое. Я стоял неподвижно, почти не дыша, пока наконец он не двинулся дальше, сгорбившись, нащупывая дорогу палкой. Я получил урок (как и он на Нортон-стрит, вспомнил я с улыбкой) и, подождав еще полминуты, снова двинулся в путь и на этот раз старался соблюдать благоразумное расстояние.
Наша прогулка продлилась недолго. В конце улицы он свернул, а через пятьдесят ярдов зашел в небольшой паб — я, должно быть, шел мимо него по пути сюда, но совершенно его не помнил — под названием «Белый столб». Боясь, что, если я зайду прямо сейчас, он вспомнит шаги, которые слышал, и поймет, что я за ним следил; поэтому я решил на несколько минут задержаться снаружи. Слева от двери было низкое окно без занавесок, и через него я мог видеть набитый посетителями зал, туманный от табачного дыма, и слышать веселый звон бокалов, приливы и отливы смеха и разговоров. Чтобы меня не заметили, нельзя было стоять прямо перед окном. Но я обнаружил, что если прижаться к ближайшей стене и вытянуть голову, то можно было ясно разглядеть половину комнаты: картины с сельскими видами, конец длинного стола (люди, сидевшие за ним, были для меня невидимы, но я разглядел пару локтей, две кружки и шляпу) и маленький камин, где ярко пылал уголь. В углу у трубы стояли два удобных кресла — одно пустовало, а в другом сидел круглолицый румяный старик с грязным красным платком на шее. По тому, как он постучал пальцами и вопросительно поднял голову, я предположил, что он ждал Фэрранта. Так оно и оказалось, потому что через несколько секунд тот появился у меня перед глазами и пожал старику руку.
