просто приятель… А теперь я иду на высоких каблуках, почти на целую голову выше него, коренастого и широкого, взяв его под руку и мне не то что, не неловко, а приятно, я бы даже сказала, гордо – идти так, рядом с ним.
Все-таки велика роль телевизионного промывания мозгов. Сколько раз видела я по ТВ худых, высоких, молоденьких девушек рядом с престарелыми, лысеющими, толстеющими папашами? Это у них считается престижно. И теперь я в этой роли. Я иду рядом со своим толстым папашей (хотя Гарик не толстый: плотный, коренастый, но не толстый) и с гордостью думаю, что на одного старика Трампа, сотня молоденьких, длинноногих дур, а рядом с Гариком иду я одна.
Все это, конечно, ерунда. Просто я люблю Гарика и теперь, готова всему миру показать, что не стыжусь ни его роста, ни возраста, ни чего другого. С этими мыслями, как только подворачивается удобный момент, я останавливаю его, прямо посреди улицы и хочу поцеловать.
Гарик упирается. Я не сразу понимаю, в чем дело. Наконец он мне прямо говорит, что на улице целоваться не хочет.
– Почему нельзя поцеловаться на улице? – спрашиваю я в недоумении.
Гарик мнется. Он не сразу отвечает. Как видно, не знает, что придумать.
– Ну, малыш… Я же не мальчик. Посмотри на меня. Какой из меня герой-любовник?
Я смотрю на него, но не понимаю.
– Что ты хочешь этим сказать? – говорю я, едва удерживаясь, чтобы не развернуться и не уехать домой одной от обиды.
– Ну подумай сама… Мы же будем выглядеть нелепо. Я не могу так… при всем честном народе…
– В Нью-Йорке??? Ты думаешь, на тебя кто-то здесь смотрит? Ты думаешь, ты этим кого-то удивишь? Нет, я не уговариваю тебя целоваться, не хочешь – не надо. Просто то, что ты не хочешь при людях со мной целоваться, о многом говорит.
– Мы будем выглядеть с тобой, как будто я сутенер, а ты – моя киска…
– Ну и что в этом плохого? Мне нравится этот образ. Я хочу быть твоей киской. А ты не хочешь быть моим сутенером? – едва сдерживая улыбку, говорю я.
– Все будут думать, что я купил тебя. Тем более, ты еще одеваешься так… Я просил тебя столько раз, одевайся поскромней, а ты, как нарочно. Пойми, настоящая леди не сверкает, как ты, пусть даже и красивыми, ногами. Ты же не девочка с улицы.
– Ага… Значит, тебе не нравится, как я одеваюсь? Может… может, я тебе просто сама не нравлюсь??? Ты не из тех, кого беспокоит, что думает о нем толпа на улице. Кто там на тебя вообще смотрит… Скажи просто, я тебе не нравлюсь….
– Малы-ы-ыш…
Гарик пытается взять меня за руку, но я отдергиваю ее. Нечего идти со мной рядом, если меня стыдишься. Настроение испорчено. Не хочу гулять. Не хочу кино. Поехали домой.
* * *
У подъезда Гарикиного дома кто-то громко окликнул меня по имени.
– Не узнаешь меня?! – перед нами стояла незнакомая женщина лет пятидесяти, и лицо ее зловеще сияло так, как если бы она меня только что поймала на месте преступления.
– Простите, не могу припомнить… – сказала я, всматриваясь в ее лицо.
– Не можешь припомнить! – с укором повторила женщина. – Так ты, значит, с ним встречаешься? – она указала кивком на Гарика. – А сколько раз я предлагала тебя с ним познакомить, ты мне что отвечала?
– Я не могу понять, о чем вы говорите? – сказала я.
– Да, Людмила я, Людмилу помнишь? Ты приходила ко мне в поисках жениха… – громко заявила Людмила прямо при Гарике.
Я покраснела.
– А-аа-а-а…
Я начала припоминать. Действительно, кажется, это была Людмила. Только, как она здесь оказалась?
– Я живу в том же доме, что и Гарик, – пояснила Людмила. – Быстро же ты меня забыла! Не узнаешь… А я-то тебя сразу узнала! У меня таких клиентов, как ты – только ты.
– Я видела вас всего один раз. А у вас осталась моя фотография. Поэтому…
– Не оправдывайся, не оправдывайся! Я не в претензии, что ты меня не узнала. Но вот за то, что ты от меня не захотела взять Гарика, а сама потом с ним познакомилась… за это я в обиде. Ты мне, что говорила? Мне не нужен старый, разведенный… А сама теперь с ним встречаешься? Не через меня? Чтобы мне не платить комиссионные? Как ты его вычислила? Мне не нужно было говорить тебе, что он в моем доме живет. Ты бы его век не нашла сама…
Я стояла и не знала, как заткнуть глупую и беспардонную Людмилу. Мне было стыдно за то, что она, ничуть не смущаясь Гарика, говорила, что я отказывалась познакомиться со старым и т. д., но Гарик сам вступил в разговор.
– Людмила, мы познакомились совершенно случайно. Никто никого не вычислял, втайне от вас. Поверьте! Так получилось. Случайно вышло, вы здесь ни при чем.
– Но я ей столько раз предлагала! От меня – она не хотела! – все никак не могла успокоиться Людмила. – Я же знала, что больше никого нет, я ей говорила! А она через меня не взяла, а сама…
* * *
Гарик проявил кучу фотографий, которые он снял за два месяца знакомства со мной. Принес и отдал все мне. На этих фотографиях, может быть, лучшее время нашей жизни. Где-то он снимал меня одну, где-то мы с ним вместе.
– А себе ты не оставил ни одной? – спрашиваю его.
– Пусть будут у тебя.
Я замечаю, что даже пленки все он мне отдал. А что, если мы разойдемся когда-нибудь? У него не останется ничего в память обо мне. Похоже, Гарика это совсем не смущает.
Наверно, я чересчур ранимая. Такие мелочи, на которые другой человек даже не обратил бы внимания, могут ранить меня, испортить мне настроение на неделю. А помнить обиду буду в течение четырех жизней. Стоит ли так реагировать, это же такая мелочь.
Невольно, я отмечаю про себя, что Инкиных фотографий, т. е. фотографий, связанных с его жизнью с первой женой, у Гарика хранится четыре ящика. Я сама их видела, они занимают четыре ящика его письменного стола. Инка ушла, оставив ему травму. Ее фотографии он хранит. Снимки, связанные со мной, кого он якобы любит, ему не нужны. Все до единой отдал мне. Так, что это: мелочь или явное доказательство его равнодушия ко мне?
Есть здесь реальная почва для беспокойства? Или я чересчур мнительна?
* * *
3 сентября, 1987 г.
Десять часов вечера. Мы сидим в квартире у Гарика, смотрим
