Ни на какие праздники и события ей не разрешено ходить. Это Америка! Мне было уже почти шестнадцать, меня они не смогли придушить. А Танька маленькая, задушили, беднягу. Она не ропщет, не осмеливается сопротивляться. Ей пока только четырнадцать. Зато ест она, не закрывая рта, и сидит у ТВ целый день. Мне стало как-то жаль ее: это не ее вина, что она такой стала, а ее несчастье.
* * *
Сашенька пришел со школы, сидит, играется на полу. Я в отчаянье пытаюсь придумать, что же сделать, как вырвать его из этого омута. В этой public school[42] он станет таким же, какой стала моя сестра. Пока он еще маленький, пока не все потеряно, как мне его спасти? Куда мне его отдать?
* * *
А почему Гарри Ландман уехал из Союза? Конечно, я хочу это знать. Доволен ли он, что уехал? Почему он уехал?
– Малыш, ты серьезно этот вопрос задаешь? Как же можно не понимать, почему люди эмигрируют из Союза?! – я уже заранее знаю, что Гарик мне так скажет.
– Малыш, ты действительно спрашиваешь, почему я уехал из Союза? – спрашивает Гарик.
– Уже отвечай! – говорю я, закатывая глаза. – Ох, уж эти люди!
– Это же тоталитарная страна!
– А конкретно, в чем это выражается?
– Всех пытаются грести под одну метлу. Так не бывает. Обязательно будет кто-то умнее, кто-то хуже, кто-то беднее, кто-то богаче. Мы не рождаемся все равными: мы рождаемся все разными. А Советский Союз пытается всех уравнять. Помнишь эти лозунги? Равенство! Братство!
– Ну и что? – не понимаю я.
– Как, ну и что? Вот тебе приятно быть такой, как все? Нет ведь. Ты хочешь быть лучше других. А в Советском Союзе нельзя: все должны быть равны.
– Чушь какую-то ты несешь… я не понимаю тебя.
– Вот еще пример: вот эти мои скульптуры я бы там не смог отлить. Здесь я свободен: плачу деньги и заказываю отлить в бронзе. В Союзе – нельзя! В Союзе вообще ничего нельзя. Я женился на Инке, у нас родилась Олечка, и ее родители, пять человек на тридцати квадратных метрах. А ничего не светит! Никаких перспектив! Работал я дворником. Рисовал, никому это было не нужно. Бесперспективность, аж в ушах закладывало. Здесь мы, по крайней мере, каждый живем в отдельной квартире. Есть масса путей: ты выбираешь.
– А там никаких путей! – с иронией повторяю я. – Выбирать там тоже нельзя! Да? Дворник, и только дворник, от рождения и до смерти, всей советской стране – один удел!
– Вот так ты меня спрашиваешь, вроде и ответить нечего. А вот если бы ты пожила там… Ведь у любого, кто там жил, никогда даже не возникнет такой вопрос.
– Я не верю в причины, которые нельзя назвать словами, нельзя описать, нельзя перечислить. Я считаю, что, если вы все не можете ничего толком сказать, значит, вы и сами толком не знаете, почему, собственно, вы уехали.
– Но все, что я тебе перечислил, разве тебя не убеждает?
– Нет, не убеждает. Мура это все какая-то.
– Страшная та страна, малыш. Страшная и гнусная. Ты жалеешь, потому что тебя увезли ребенком. Не жалей! Если ты когда-нибудь приехала бы туда, ты бы страшно разочаровалась.
– А Америкой ты доволен?!
– Америкой я очарован!
– Чем именно в Америке ты очарован?
– Мне нравится здесь все: улицы, дома, люди, улыбки людей… Все.
– А чем тебе не нравились там: улицы, дома, люди, улыбки людей?
– Ну, во-первых, улыбок не было. Было хамство повсюду. Там ведь не улыбаются тебе на улице, как здесь!
– А здесь тебе улыбаются на улице? Что-то я не заметила! – говорю я. – Но даже если бы и улыбались. Big deal![43] Ради того чтобы прохожие улыбались тебе на улицах, ты приехал в Америку?! You are not serious![44]
– Нет, это общее ощущение… от улиц, от всего…
– Ну да, в твоей голове, в твоем восприятии. А почему – ты так это воспринимаешь? Ты мне дельное что-то назови!
– А для тебя ничего не дельное, чтобы я тебе ни назвал. Потому что все, о чем я говорю, тебя не коснулось.
– Размыто как-то говоришь! Не вижу сути.
* * *
24 сентября, 1987 г.
Я переехала с Авеню Ю. Моя новая квартира находится на углу Кингсхайвей и 24-й стрит. В отличие от старой, она более просторная и в ней много солнечного света. Гарик помог мне перевезти вещи. Прислал трак[45] из своей мастерской, и его рабочие все мне перевезли. Так приятно, чувствую себя королевой.
Перевезли мои зеркала, установили. Теперь у меня просторная танцевальная студия. Одна комната – студия, вся в зеркалах, другая – спальня и кабинет вместе. Есть еще кухня, довольно просторная. Вся радость стоит шестьсот долларов в месяц. Восьмая программа платит четыреста, а мне остается доплачивать двести. За год, мне нужно заработать две с половиной тысячи на квартиру и тысячу на всякие мелкие расходы – одежду, косметику и т. д. Я очень неприхотлива в материальном смысле, могу жить, как солдат. Моя погоня – за другими богатствами. Государство еще выделяет мне, как матери-одиночке, купоны на еду.
Теперь, когда я переехала, мне придется работать официанткой не месяц, а полтора месяца в году. А если месяц, то на полную катушку. Работая на износ, официантка может заработать сто долларов в день. Тридцать дней – три тысячи. Потом год можно заниматься литературой. Правда, приходится терпеть унижения со стороны всех окружающих, но плевать мне на них. Я твердо знаю свои цели, и никому меня с них не сбить.
– А Ириночке дали повышение, уже сорок тысяч!
– А Мишенька, тот вообще свет-голова! Он уже вырос под семьдесят!
Боже мой, какое счастье видеть в окошке своем солнечный свет! Совсем другое настроение с самого утра. Постоянный полумрак в квартире удручает, подавляет, вгоняет в хандру. Теперь я уже имею опыт. Никогда больше не стану жить в темной квартире.
Вечером приехал Гарик с работы. Привез дрели, болты, шурупы. Так ловко у него это получается, орудует дрелью, как будто с ней в руках родился. Всю квартиру за пять минут в порядок привел. Полки мне прибил, вешалки, пластиковые шторы на окна. С точки зрения практической, он прекрасный кандидат в мужья: все умеет – и гвозди забивает, как надо, и умный одновременно. Как раз такой, каким безуспешно хотела видеть своего мужа моя мама. Папа мой, доктор наук, к гвоздям не прикасается. Гарик – даже не закончил десять классов. После восьмого класса, поступил в архитектурное училище. Потом уехал в армию. После
