— Лукавый, покажи им, — еле сдержавшись, чтоб не рассмеяться, Хирон впервые назвал Гермия Лукавым.
И уставившиеся во все глаза на Пустышку близнецы увидели.
Они увидели, как сами собой исчезают грязные пятна с некогда нарядного хитона Гермия-Пустышки, как измятая ткань высыхает и разглаживается, быстро приобретая первозданный вид; а дырок теперь не нашел бы в ней и самый дотошный свидетель.
Они увидели, как неизменные, не знающие сносу Таларии[29] сами обуваются на Пустышкины ноги, трепеща призрачными крылышками, сливающимися в туманные полукружья; увидели, как их приятель-неприятель, смеясь, взлетает на локоть над полом и, вольно взмахнув руками, покидает пещеру. Снаружи Гермий проделал в воздухе несколько замысловатых фигур и, когда он опустился, в руке Лукавого шипели две змеи, обвивающие невесть откуда взявшийся жезл-кадуцей — всем известный атрибут бога-Гермеса, покровителя атлетов, путников, торговцев и воров.
Гермий рассеяно щелкнул змей по носу — и те исчезли вместе с жезлом.
— Достаточно? — осведомился Лукавый, подмигивая кентавру. — Или еще полетать?
— Ну вот, а мы еще жертвы тебе приносили, — непонятно почему обиделся Ификл.
— А он маленьких обижает! — добавил Алкид.
Тут ему в голову пришла какая-то мысль, и глаза мальчишки подозрительно заблестели.
— Вот вернемся домой — я твой жертвенник поломаю! — пообещал он опешившему Гермию. — Или лучше…
— Лучше навоза на него насыплем! — подхватил Ификл. — И подожжем… Пусть ест!
Много чего было бы обещано Гермию сейчас — но близнецов прервал неудержимый, наконец прорвавшийся наружу смех Хирона, чем-то похожий на лошадиное ржание. Кентавр хохотал от души, сотрясаясь всем своим могучим телом и схватившись руками за живот (человеческий, потому что до лошадиного руки не доставали).
Близнецы умолкли на полуслове, с недоумением глядя на хохочущего Хирона, Гермий не выдержал и тоже прыснул; не прошло и минуты, как к нему присоединились братья — и вскоре изумленные нимфы и сатиры Пелиона могли наблюдать всю четверку, буквально корчившуюся от смеха у входа в пещеру Хирона: мудрый кентавр, юноша-бог и двое смертных мальчишек — будущих героев Эллады.
14
— Ну что, мир? — осведомился Гермий, когда все устали смеяться и теперь без сил валялись на траве у входа в пещеру.
— Мир, — вяло махнул рукой Алкид.
— Мир, — согласился Ификл.
— Мир — это правильно, — поддержал Хирон. — И сейчас, когда все отсмеялись и помирились — у меня есть к вам, герои, пара вопросов.
— Ну? — одновременно повернулись к кентавру близнецы, разом забыв про усталость.
— Не «ну», а «каких», хотели вы сказать, — как бы невзначай заметил Хирон, чем сильно смутил мальчишек. — Первый вопрос к тебе, Алкид. Извини, что приходится возвращаться к неприятному, но — надо. Ты уже почти взрослый, ты поймешь.
— Я понимаю, — солидно кивнул Алкид, хотя по его виду было ясно, что он ничего не понял. — Надо — значит, надо.
— Так вот, Алкид… ты помнишь хоть что-нибудь из того, что делаешь во время приступов?
Алкид честно попытался что-либо вспомнить, на лбу мальчика проступили упрямые складки, но в конце концов он отрицательно помотал головой.
— Не вспоминается, дядя Хирон. Помню, как с Пустыш… с Гермесом о Миртиле говорили, а потом раз — и мы уже здесь, я лежу, а Ификл с камнем против Гермеса стоит. Все.
— Ну а что ты чувствовал в это время? Не помнишь — ладно, но хоть что-то… может быть, перед тем, как потерять сознание…
Алкид вздрогнул и затравленно огляделся, словно боясь, что Пелион сейчас исчезнет, и он опять останется один на один с безумием.
— Не знаю, — медленно протянул он. — Вроде я куда-то проваливаюсь, глубоко-глубоко, а вокруг темень, ничего не видно, и гудит все… кто-то меня держит, за руки хватает, сам весь скользкий и плесенью пахнет, а я вырываюсь, вырываюсь… и вырываюсь. Потом мне говорят, что я опять дрался или ломал что-то, а я ничегошеньки не помню. Слушай, Пустыш… Гермес («Да называй меня как хочешь!» — отмахнулся Гермий), раз ты бог — объясни, что это со мной? Или лучше — вылечи меня… пожалуйста. Что тебе стоит?
Столько сдержанной боли прозвучало в этой просьбе, что Лукавый не выдержал и отвернулся, еле слышно помянув Тартар такими словами, которые может произнести только бог и только сгоряча.
— Не трогайте его, — Ификл положил руку на колено брата и неприязненно посмотрел на кентавра. — Видите же, он не помнит ничего… лучше меня спрашивайте. Они — которые скользкие и плесенью пахнут — они тоже меня спрашивают. Только я им не отвечаю, кто я, а они тогда зовут Алкида и хотят, чтобы он был с ними. Чтоб тоже — скользкий… и чтоб помог им откуда-то выбраться. Тогда Алкид кричит и начинает на всех бросаться, а потом ничего не помнит.
Ификл глянул на Хирона сухими горячечными глазами.
— А я держу Алкида, — почти беззвучно прошептал мальчик. — Я его держу, а он вырывается… и те, кто его зовут — тоже вырываются… а я держу. Потому что иначе Алкид будет с ними, а я хочу, чтобы он был со мной.
— А кто эти «они»? — спросил Алкид.
— Они… — Гермий немного помолчал, раздумывая. — Они очень старые, мальчики, очень-очень, и потому… непонятные. Их действительно заперли, но не в этом дело, а в том, что они — не такие, как вы. Они даже не такие, как мы.
— Сейчас уже не такие, — двусмысленно подтвердил Хирон. — Так что, Ификл, держи брата крепче, когда они его зовут. Иначе может случиться беда.
— Знаю, — глухо отозвался Ификл.
— И последний вопрос, — Хирон повел плечами, как сильно усталый человек или очень усталый кентавр, знающий, что отдыхать ему в ближайшее время не придется. — К тебе, Ификл. Что чувствовал ты, когда кидал в Гермия камни? И потом, когда твой брат пришел в себя?
— Я тогда очень злой на Пустышку был, — насупился Ификл. — Друг, называется!.. я ж не знал, что он бог. А хоть бы и знал! Я тогда любого мог убить — бог, не бог… Ты же, Пустышка, не спрашивал, кто мы, когда собирался меня… Алкида… нас… Ну, я уже говорил! А потом я понял, что Алкид очнулся, и так обрадовался, что камень тот запросто поднял! Ну, тут Хирон вмешался… и все.
Гермий и Хирон обменялись взглядами.
Во всяком случае, близнецам показалось, что это был всего лишь короткий, почти незаметный обмен взглядами — потому что Гермий слабо прищелкнул пальцами, еле слышно зашипели невидимые змеи с жезла-кадуцея, и многое, очень многое осталось для близнецов загадкой, пройдя мимо их сознания…
15
— Хирон, я понял! — и теперь не удивляюсь, почему не понимал этого раньше. Мы все были слепы и глухи; не Тартар — любой, в кого ни ткни, виновен в происходящем… и первым из виновных стал мой отец, когда объявил Семье: «Сын Алкмены будет Мусорщиком-Одиночкой, героем, равным богам и не нуждающимся в их помощи; а в конце своей жизни он получит бессмертие и взойдет на Олимп!» Хирон, Зевс сказал, а Семья поверила! Радуясь, ссорясь, обсуждая, строя козни Амфитриону и пытаясь убить Алкмену — мы верили в слова Зевса, и значит, верили в Мусорщика-Одиночку!.. а следом за нами уверовали люди. Ни в одного из богов не верили до его рождения; герою-человеку приходилось сперва доказывать, что он — герой. И то не верили… Полидект издевался над Персеем, уже убившим Медузу; Беллерофонт сокрушил Химеру, разгромил воинственных солимов, устоял против амазонок — но Иобат-ликиец упрямо пытался отправить Беллерофонта в Аид. Здесь же…
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
