И я уже почти решился, хотя и не знал ещё толком, как это, без чего не бывает искусства, делается. Анина грудь вздымалась, как пишут в романах, касаясь пуговичек на моей рубахе, но у меня почему-то вставали дыбом не пушистые волоски на тощих костлявых руках, а подымалось постыдно нечто совсем другое и в другом месте.
– Ну! – зыркнул Тихон, как будто и был самоличной тенью Грозного Ивана.
– Я не буду целоваться с ним! – выпалила Аня, и румянец на её щеках туго, как при ударе, поменял цвет: с брусничного на совсем уж малиновый.
– Я не буду целоваться с ним! – повторила, прокричав мне это прямо в физию, и, круто развернувшись на только-только входивших в моду шпильках, рванула за кулису. Куда-то в сторону Сибири.
Я покрылся испариной. Она в равной степени могла быть и росою позора, и благодатью избавления от оного. Телеграфный столб, взмокший от напряжения и противоречивости информации, удерживаемой им на весу.
– Да, братец, – обречённо вздохнул Тихон Тихоныч, как будто в поцелуе отказали ему.
Он так старательно учил меня произносить раздельно фразу «Довольно, стыдно мне / Пред гордою полячкой унижаться», что ему жаль было своих усилий.
– Довольно. Точка. Даже восклицательный знак, – наставлял он меня из зала. – Довольно – и помолчи.
И Тихон величественно насупливал свои простецкие, овсяные, выгоревшие брови и держал многозначительную паузу.
– А у тебя получается скороговорка: довольно стыдно мне – и далее по тексту.
Возможно, Аня поняла, что поцелуй она меня сейчас, на репетиции, ей придётся целовать и на спектакле, а там среди зрителей наверняка окажется не только моя одноклассница, но и её парень и даже, возможно, не один: такие девушки, как правило, не однолюбки, не ограничиваются одним-единственным.
Или Тихон и впрямь переучил меня, и я перестарался, переусердствовал в гневливости по отношению к этой «гордой панночке», полячке цыганского происхождения?
А скорее – бойтесь слишком долгих пауз, когда вам велят поцеловать женщину. Даже если, как в анекдоте о сексе на Красной площади, советы эти идут из зрительного зала.
Они этого не любят. Даже такие юные, какой была Аня.
А может, я просто изначально был ей противен или опротивел по ходу наших бесконечных репетиций.
Сейчас я больше думаю о другом.
Тень Грозного меня усыновила...
Царевич я.
Сколько детдомовцев, не помнящих родства отрошников, могли вслед за мною с таким же основанием и пафосом проскандировать это в лицо надвигающемуся на них миру!
А сейчас их, безродных, и того больше. Того и гляди, где-нибудь на дальних или ближних подступах к Москве, а то и в самой Первопрестольной, под какой-нибудь облезлою железнодорожной лавкою, объявится новоиспечённый Гришка Отрепьев.
И пойдёт на приступ.
Имейте в виду: Григорий невероятно мужественно и высокомерно держался даже во время четвертования. Даже приведённую к нему думными дьяками родную мать не пожелал видеть и отправил обратно.
От греха подальше.
Если кто и усыновляет их, сегодняшних, всерьёз, то это действительно только Тень.
Тень некогда великой империи.
И нарекает их уже из гроба: Гришами и Ванями. Будущих Отрепьевых и Грозных, которые иной порою суть одно и то же лицо.
Мне жалко мой интернат. В лихие 90-е детей из него выселили и туда вселились более взрослые дети, наши сыновья и внуки, в том числе сыновья и внуки вчерашних детдомовцев – двести пятая «чеченская» бригада. Сейчас её там, слава богу, уже нету. А по кирпичному, некогда такому прочному телу интерната пошла зловещая трещина.
Такая, какая бывает при инфарктах. На сердце.
Прыжки со звёздами!
Клуб 12 стульев
Прыжки со звёздами!
ТВ «КЛУБА ДС»
Ну дела! Сижу, никого не трогаю, и вдруг звонок:
– Телевидение беспокоит. Делаем программу «Прыжки с самолёта со звёздами». Будете прыгать с парашютом.
– А я боюсь прыгать с парашютом!
– Ну, тогда прыгайте без парашюта!
– А кто вам сказал, что я звезда?
– У нас кто хоть раз мелькнул по телику – звезда! Вы мелькнули в передаче «Их разыскивает милиция». Так что приходите! Парашюты у нас надёжные. Ими всего один раз пользовались, в сорок пятом.
Пришёл. Смотрю, действительно сплошные звёзды, и нам говорят:
– Будете прыгать с трёх тысяч метров.
– Так поубиваемся же!
– Ну и что, звёзд много. Нам главное – удивить зрителей! На всякий случай внизу дежурят спасатели из фирмы «Ритуал». Когда прыгнете, досчитаете до десяти и дёрнете за кольцо!
– А за какое кольцо? – спрашивает Тина Канделаки. – У меня их десять!
– За одиннадцатое!
Спрашиваю:
– А кто в жюри?
– Мартиросян и Цекало.
Цекало, кстати, недавно тоже прыгал. Правда, парашют у него не раскрылся. Но он остался жив, потому что прыгнул, когда самолёт ещё не взлетел!..
Назавтра привезли нас к какому-то странному самолёту: хвоста нет, мотор подвязан верёвочкой, а в кабине лётчика вместо стекла газетка «Спидинфо».
Оказывается, этот чудесный самолёт поведёт сам Якубович. Взлетать-то он взлетает, но пока ему подарки не вручат, садиться отказывается.
Народу на это шоу набилось – не продохнуть. Сидим друг на друге: Валерия на Пригожине, Пугачёва на Галкине, Моисеев на Пенкине, Степаненко на Петросяне.
Я тоже на ком-то уселся. Летим, чувствую, что-то там у меня колет… Пощупал – усы. Оказалось, на Боярском сижу!
Взлетели. Все дрожат, один Боря Моисеев спокоен.
– Мне, – говорит, – волноваться нечего, я написал завещание.
– И кому ж ты, Боря, всё завещал?
– Конечно, себе – любимому!
И тут шум-крик. Оказывается, у Галкина кто-то парашют свистнул. Он, бедный, мечется: «Кто взял, кто взял?» И только тогда поняли, «кто взял», когда увидели, что Киркоров летит с двумя парашютами!
«О! – думаю. – Народ тут жуликоватый! Надо сигать следом за Филей!» И тут мне Боярский как дал под зад, я и вылетел из самолёта!
Ну, лечу и, чтоб не так страшно было, даже песню затянул: «Единственная моя…» – и тут мне в рот чуть не залетел воробей. Елена Воробей! Летит прямо на меня и чирикает! Я кричу:
– Кончай чирикать, уходи влево!
А она:
– Не боись! Воробьи не орлы. Тухлятину не хаваем!
Дальше посыпались все. Мимо с криком «Ё-моё!» камнем промчалась Тина Канделаки. За ней, смотрю, Петросян со своей Степаненко. Слышу, она говорит:
– Ваганыч, зачем мы здесь? Мы и так каждый день по всем программам!
– Неправда. Нас ещё ни разу не показывали в передаче «Секс с Анфисой Чеховой».
Потом со мной гимнастка Хоркина поравнялась.
– А правда, – спрашиваю, – что вы рекорд мира установили, сорок пять раз подтянулись?
– Что вы, – говорит, – этот рекорд давно Гурченко побила. Она уже пятьдесят раз подтянулась!
И тут чувствую, что-то на меня капает. Думал, дождь. Посмотрел наверх, а это прямо надо мной «Чай вдвоём»!
Только ушёл от них, надо мной чукча летит – Абрамович. В одних трусах и плачет. Кобзон спрашивает:
– Что с тобой, Роман?
– Штаны слетели.
– А зачем они тебе? Они ж рваные.
– Да?! А в чём я в налоговую ходить буду?!
Дальше – мама родная… Думал – туча, а это Монтсеррат Кабалье! И парашют у неё какой-то особенный. С холодильником, с телевизором и с биотуалетом!
– А где, – спрашиваю, – Колян?
– О, сеньор Басков у меня за пазуха! Вместе с шарманкой!
– Почему с шарманкой?
– А это всё, что ему досталось после развода!
Вот Винокур молодец – всех удивил. Летит, парашют не раскрывает. Настоящий затяжной прыжок. Потом выяснилось: у него из кармана бутылка выпала и он её догонял!
И вдруг – о ужас – перед самой землёй какой-то гуманоид со мной поравнялся! Рожа зверская, губы навыкате, шерсть дыбом! Присмотрелся, а это Сергей Зверев с похмелья!
