Они прыснули, положив карточку с надписью Марта на самое видное место — так, чтобы Марта, взглянув на стол, ничего не заподозрила… Джесси и Нина проверили, все ли в порядке на столе. Обе подруги то и дело прихлебывали красное вино; они уже чувствовали воздействие алкоголя, и их нынешнее возбуждение привело к ошибке, за которую впоследствии пришлось дорого заплатить.
— Раз она все равно не останется на ужин, давай шутки ради положим карточку Клер рядом с ее, — хихикнув, предложила Джесси.
Эта невинная шалость заставила их призадуматься.
— Слишком большой риск, — покачала головой Нина. — Стоит Марте присесть хотя бы на минуту, как она сразу откроет огонь на поражение. Она может такое ляпнуть, что Клер мало не покажется.
— Я чувствую себя виноватой, — призналась Джесси. — Мне стыдно говорить о Марте в таком духе.
И тогда обе женщины, как друзья, много лет идущие в одной упряжке и знающие, что никогда не потеряют связи друг с другом, с интонацией ритуального отчаяния хором провозгласили:
— В сущности, она хороший человек.
Как писательница, Джесси любила избавляться от вводных слов: они путаются под ногами, исподволь вредят. В сущности. Была ли Марта в сущности хорошим человеком? Если да, то почему с ней так мучительно?
— В сущности, она хороший человек, — неуверенно повторила Нина.
Отодвинув свою карточку от Мартиной так далеко, как только возможно, Нина вернулась к обязанностям резчика и рубщика. Она принялась скоблить огурец зазубренным ножом, неизбежно отхватывая слишком большие куски нежно-зеленой мякоти.
А Джесси достаточно хорошо узнала Нину за два десятилетия их дружбы, чтобы понять — не все у подруги гладко. Джесси внимательно вгляделась в Нину, стоявшую у раковины и освещенную фабричным светильником. Хозяйка заметила, что волосы гостьи действительно оксидировались, а предательская белесая полоска вдоль пробора выдавала попытку скрыть седину. Хотя Нина, как всегда, выглядела привлекательно (ее называли именно «привлекательной», а не «хорошенькой» или «красивой»), Джесси заметила, что подруга слишком сильно нарумянена, и помада у нее более темная, чем обычно. Интересно, зачем ей понадобился такой непривычно яркий макияж? Джесси показалось, что у Нины под тональным кремом проступает нездоровая бледность, а под глазами пришлось основательно поработать маскирующим карандашом. Зачем? Быть может, чтобы скрыть следы… чего? Бессонницы? Волнений? А вдруг Нина больна?
Джесси одернула себя: нельзя настраиваться так критически и подмечать недостатки друзей. Но подобная скрупулезность была ее профессиональной чертой, она привыкла наблюдать за людьми, описывать их, выискивать уязвимые места даже против собственного желания.
Джесси радовалась, что Нина похудела, причем радовалась не из-за того, что Нина стала лучше выглядеть, и не в связи с широко пропагандируемым «здоровым образом жизни» (по правде сказать, их обеих он мало волновал), но совсем по другой причине: когда Нина переживала, она много ела. В отличие от тех, кто из-за стресса худел на глазах, она толстела. В ее случае горе и отчаяние почему-то принимали форму жира. Когда несколько лет назад умер Нинин отец, она набрала сорок фунтов, располнев до такой степени, что ей пришлось расстаться со всеми своими «девичьими» нарядами и покорно поплестись на Мэдисон-авеню в магазин одежды больших размеров, носящий издевательское название «Покинутая женщина».
Так что для Нины снижение веса являлось хорошим признаком, каким бы способом она этого ни достигла. И все-таки Джесси заметила, что ее подруга немного рассеянна и в ее голосе чувствуются несвойственные ей интонации, когда она трещит о детских подарках и о празднике, истинную цель которого им пришлось скрывать от виновницы торжества.
— Боже мой, — воскликнула Нина, — последний раз я была на бэби-шауэре, когда еще жила в Бронксе.
По словам Нины, тогда собралась целая куча женщин, и все они резали лук. Бронкс для того и существовал — тамошние жители только и делали, что кромсали овощи да «строгали» детей. Во многом именно по этой причине Нина в двадцать лет удрала из Бронкса и решила испытать судьбу, поселившись в квакерском общежитии «Тереза-хаус». Здесь обитали девушки, не желавшие торопиться с замужеством и материнством. Как гласил устав «Тереза-хауса», это общежитие предназначалось для «молодых женщин, которые стремятся реализовать себя на профессиональном поприще и нуждаются в таком уютном и спокойном жилище, как официальная резиденция для уважаемых женщин». Нина въехала в «Тереза-хаус» «по умолчанию»: к двадцати годам она еще не обзавелась постоянным парнем, а потому с радостью приземлилась в этом оазисе посреди бурного Манхэттена — в святилище, где одиночество считалось нормой. Неудивительно, что она полюбила своих новых подруг с первой же встречи, и вполне естественно, что эти отношения длились много лет.
Нинины одноклассницы уже давным-давно нарожали детей — более того, их дети давно выросли. Когда Нина училась в старших классах, одна ее пятнадцатилетняя приятельница забеременела. Воды отошли у нее прямо на социологии. В те времена молодняк не забивал себе голову контрацепцией; тинейджеры занимались сексом, делая вид, что ничего такого не происходит. Синтия Гринспэн — так звали ту девушку. Она назвала своего сына в честь Джона Траволты — значит, его зовут Джон Траволта Гринспэн. Сейчас Джону Траволте Гринспэну уже… Нина прикинула… двадцать один год.
— Ну, скажи мне, — прервала размышления Нины Джесси, — что-то случилось? Иди сюда, присядь… Я сама все доделаю.
Нина пребывала в нерешительности.
— Нет-нет, стоя я выгляжу стройнее.
И тут Джесси уже не могла не спросить:
— У тебя все нормально?
— Ты хочешь знать правду или все-таки предпочтешь спокойно уснуть сегодня ночью? — вопросом на вопрос ответила Нина.
Джесси на минуту оставила свое занятие (она раскладывала карточки для Сью Кэрол и Лисбет).
— Нина.
Подруга узнала эту интонацию. «Нина» означала требование правды.
— Ну давай же, — поторопила Джесси, — если ты хочешь мне что-то рассказать, то говори быстрее… пока остальные не подтянулись.
Нина сделала глубокий вдох и еще один большой глоток австралийского красного: in vino Veritas. Почему бы не отвести душу, не освободиться от груза, легшего на душу всего лишь семь часов назад после приключения с Дондоком (здесь и далее — в Нининой личной мифологии и истории — он именуется дундук)? Или все-таки история слишком отвратительна, чтобы о ней рассказывать?
