До водопада уже недалеко. Справа сидит ладно, пригнана, как положено, не ерзает, не ездит. Сколько проплыл, столько и до водопада осталось. Еще не зябко, холодит студеная вода руки-ноги, но до нутра еще не добралась. Дадут боги, только под самый конец пути доберется.
Близок водопад, уже слышно шум. Лишь бы у полуночников не нашлось охотников до ночного купания в водопаде. Есть и такие ухари. То-то смеху будет, когда им на голову человек рухнет. Знать бы еще, кто последним посмеется – нож под рукой, достать легче легкого. Безрод ухмыльнулся. Плыл размеренно, неспешно отгребал от себя воду, будто лягушка.
Ладьи полуночники, наверное, в губу завели. Заняли и купеческую пристань, и боевую. Если все ладьи сосчитать, можно узнать, сколько всего оттниров. Все же полегче будет воевать, когда знаешь, сколько их осталось.
Шум впереди нарастал. Озорница понеслась к устью стремительно. Безрод все силы положил на то, чтобы не дать себя закружить-завертеть, а про то, как стрелой влетел в створ между скалами, да выпорхнул в простор, будто камень из пращи – лишь песни складывать. И все бы ничего, только ногу распорол о камень, что торчал на самом дне. Ощутил резкую боль, словно мечом полоснули. Наверное, водяной на что-то обозлился, взял то, что ему причитается. Ох, теперь стужа гораздо скорее заберется в тело! И ладно, лишь бы остальных водяной не тронул, ведь получил старик жертвенную кровь. Откуда сделался уверен, что все вои до последнего минуют водопад без сучка без задоринки, пройдут горловину, чисто горячий нож кусок масла? Ровно в голову кто-то вложил уверенность.
Безрод поплыл прочь от водопада, намереваясь пересечь губу по косой. Пересечь губу по косой, значило пройти мимо ладей, тут уж чем тише – тем целее. Плыл мимо полуночных ладей, вереницей вставших на пристани, и считал их про себя. Где-то на берегу переговаривались дозорные, жгли костры, грелись. Если бы в спину не дышали остальные, увел бы лодку. Но нельзя. Спохватятся оттниры не вовремя, разуют глаза, забьют тревогу. С берега не видно, что в море делается, и тем паче не слышно, а все равно держи ухо востро. Полуночник большую часть жизни отдает морю и на слух отобьет шум отливной волны от приливной. Кому выкажет море благосклонность? Волна шумит, берег лижет, глядишь, за ладьями не заметят. На самих ладьях тоже охрана, на носу и у кормила. Безрод, поил Морского Хозяина горячей кровью, и просил за остальных. Лишь бы дал до берега невредимыми доплыть.
Стужа в ногу вошла, сковала, будто веревками опутала. Безрод выплыл из губы в открытое море. По берегу тоже костры горят, и с десяток ладей в чистом море стоит. Оттниры никогда не заведут все ладьи в залив. Тридевять ладей насчитал. Немало. Не менее полутора тысяч оттниров высадились на боянский берег.
Ладьи остались за спиной, а Безрод все плыл вдоль берега. Скоро и костры кончились. Завиднелся первый мысок, а перед вторым и будет старое святилище. Справа будто вдвое отяжелела, а ведь плыть еще столько же. Стужа забиралась все глубже и глубже, стала одолевать солнечное снадобье. Тут сам не зевай, греби усерднее. Безрод перешел с лягушачьего плавания на привычное, большими саженями – лицо в воде, воздух забирается через два взмаха на третий. В такой темени, без луны, далеко от берега одинокого пловца никто не заметит. Кровь побежала быстрее, но тело уже окоченело.
Безрод плыл бездумно. Если открыться для раздумий, единственной мыслью станет чудовищный холод, хватающий за сердце. Рассеченная нога давно окоченела, Сивый даже не знал, на месте ли она вообще. Руки ходят, будто весла, лицо горит, губы, наверное, посинели. Ничего нет вокруг, ни земли, ни моря, есть лишь кусок льда внутри.
От соленой воды слезились глаза, но и такими Сивый приметил скалу, вставшую по правую руку. Что-то еще более темное, чем ночная мгла, выросло на пути и застило небо. И даже если бы не увидел скалу, все равно повернул к берегу. Сил больше не осталось.
Море помогло, подтолкнуло в спину. Безрод коснулся земли и застонал. Не получается встать, руки подламываются. Грач где-то здесь, глядит из лесу, но не выйдет, пока не уверится, что свои. Выполз на берег и долго лежал недвижим, ровно безрукий-безногий. Захочешь руку поднять – не поднимется, будто отлежал. Шею схватывает, словно кто-то сомкнул на загривке пальцы, которыми только подковы щелкать. Как подумал о том, на какие труды предстоит себя ломать, стало тошно, чуть концы не отдал. Кое-как перевернулся на грудь, кое-как подогнул ноги и встал на колени. Замутило. А как отдышался, встал с колен. Сделал шаг и остановился. Будто забыл, как шагать. Раненой ноги, словно вовсе нет. Сама не идет – волочится за здоровой.
– Вот и встал. И шаг сделал, – прошептал Безрод. Даже губы не слушались, все лицо судорога искорежила. Посмотреть бы на себя в зерцало. Наверное, губы синие, шрамы сине-белые, сам бледен, чисто утопленник!
Сивый сделал еще один шаг. Покачнулся, едва не упал. Еще шаг. Приноровился. Пошло дело. Стужа добралась-таки до самого нутра, зубами застучал. Так зачастил, что самому не остановить. Обманул костлявую. Старуха пришла, когда уже на берег выбрался. Безрод заставил себя улыбнуться. Пусть видит улыбку на губах и знает, что сегодня не ее ночь. Давеча, подумал-подумал да и сунул лик Ратника в скатку. Пусть лежит, хранит. Сохранил.
Хорошо берег пологий, будь немного круче, не взобрался бы. Шел, приволакивая ногу, руками разгонял кровь по телу. Вот и лес. Теперь, когда встал, навалилась бесконечная усталость. Безрод сжимал пальцы в кулаки, возвращая рукам чувствительность, но получалось плохо. Вошел в первые деревья, ступил в снег и привалился к сосне. Вытащил нож, неловко полоснул по завязкам. Веревка лопнула, скатку перекосило. Разрезал вторую веревку, третью, четвертую. Скатка с одеждой отвалилась на снег, а Безрод обессилел, будто дерево срубил. Руки ходуном ходили. Скатка с оружием легче пошла. На Грача надеяться нечего. Может быть, лежит Грач на берегу Озорницы, утыканный стрелами, ровно еж. Скоро парни приходить начнут. Их нужно отогревать, и сделать это больше некому. Безрод ухватил оба мешка неверными руками и потащил вглубь. Недалеко нашел каменную грядку, расположился там. Неловок стал, руки трясутся, зубы стучат, ноги подгибаются… Видел бы теперь город своего поединщика, то-то смеху было бы!
Сивый втащил скатки за гряду, и неловко распорол. Все равно, свое отслужили. Размотал скатку с одеждой, расстелил полушубок и выудил из рукавов сапоги. Из одного сапога достал шапку и огниво, из другого – рукавицы и лик Ратника. Оглянулся назад. Сколько времени прошло? Не подходит ли следующий? Успеть бы!
Первым делом снял мокрое и надел сухое, влез в сапоги. С рукавов и подола полушубка нарезал длинношерстной овчины (как увидел у лучных дел мастера полушубок с длинной шерстью, клещом вцепился – продай!), из рукавиц вытряхнул бересты и тряскими руками расчистил место. Насобирал веток. Положил на землю шерсть, поднес огниво, и чуть не рассмеялся. Даже стараться не нужно. Руки так трясутся, лишь поднеси кремень к кресалу – искра сама появится. Будешь сыт, здоров, не всякий раз такое повторишь. Смех один. Чуть подправил, и запалила искра шерсть. Сивый подбросил еще шерсти, сверху приложил берестой, а из рукавицы лучин достал. Занялся костерок, и только у огня Безрод понял, как устал. Смертельно устал и замерз. Не будь сам холоден, как лед – без сомнений отдал бы концы. Поодаль сухо треснула ветка. Безрод вскинул голову, прищурился. Неужели видение? Глаза играют дурную шутку, тьма балует? Не-ет, Костлявая, стоит поодаль в дерюжном ветхом клобуке, бесплотно таращится, ничего не разглядеть, только белесое пятно парит на высоте человеческого лица. Уходя, безносая обернулась, и Сивый, проморгавшись, увидел страшные, пустые глазницы.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
