— Как давно умер ее муж? — спросила Франка.
— Эрих? В мае сорок пятого, — коротко ответила Беатрис и потушила сигареты в тарелке. — Он покинул нас ровно пятьдесят пять лет тому назад.
Жесткий тон Беатрис немного обескуражил Франку, но она все же спросила:
— И… это было плохо для Хелин? Это было плохо для вас?
— Плохо? — Беатрис закурила следующую сигарету, выдохнула дым и принялась задумчиво рассматривать синеватые кольца, вьющиеся в воздухе. — Видите ли, люди всегда испытывают потрясение, когда кто-то внезапно умирает. Пусть еще он достиг бы возраста, когда смерти можно ждать, но к Эриху это не относится. Ему было сорок четыре года, когда он умер, и это был настоящий шок. Вероятно, для Хелин больше, чем для меня, но и я тоже была потрясена.
Она на мгновение замолчала. Франка смотрела на нее, ожидая продолжения. Она хотела больше знать об Эрихе, о том, что происходило в этом доме много лет назад. Она и сама не понимала, побуждает ли ее к этому искренний интерес, или она просто пытается заглушить внутренний голос, напоминавший ей о Михаэле, внушавший ей страх и доходчиво объяснявший, что своим немыслимым бегством она совершила поступок, который не может кончиться ничем хорошим. Но Франка не желала сейчас слушать внутренний голос. Она была слишком сильно измотана, чтобы разбираться во всех свалившихся на нее проблемах.
«Об этом я буду думать завтра. Или послезавтра. Когда-нибудь, когда пройдет эта свинцовая усталость».
— Но шок прошел, — снова заговорила Беатрис. — И, в конечном счете, мы испытали облегчение. Я не могу сказать, что Эрих был совершенно законченным злодеем, но фактически он был вредным и опасным человеком. Он приносил другим несчастье даже тогда, когда был преисполнен самых добрых намерений. Честно говоря, я не могу утверждать, что сожалею о его смерти.
— Он до самой смерти продолжал плохо обращаться с Хелин?
Беатрис покачала головой.
— Он очень старался. Попытка самоубийства подействовала на него сильнее, чем он нам показывал. Вероятно, он опасался за свою репутацию. На службе могли косо посмотреть на то, что его жена постоянно стремится вскрыть себе вены. Тем более, что на маленьком островке эта история скоро стала известной всем. Естественно, Эрих собрался. Он пытался демонстрировать всем, что счастлив в браке, но он демонстрировал то, чего в действительности не существовало, да и, кроме того, нельзя сказать, что его упреки в адрес жены были совсем беспочвенными. Но он был неприятен в другом. Даже очень неприятен.
ГЕРНСИ, ИЮНЬ 1941 — ИЮНЬ 1942 ГОДАПоначалу Беатрис испытала большое облегчение от того, что отношения между Эрихом и Хелин в какой-то степени наладились. Но потом она заметила, что под тонким покровом показного благополучия осталось прежнее напряжение, и в этой неявной, скрытой форме, оно внушало Беатрис еще больший страх. Было такое впечатление, что она сидит на бочке с порохом, которая вот-вот взорвется.
Летом 1941 года обстановка в доме стала еще хуже. Весенняя депрессия Эриха осталась позади. Весной он, по большей части, был подавлен, погружен в себя, но к окружающим относился с необычной для него мягкостью. Но теперь он вступил в другую фазу. Он преодолел депрессию, снова обрел энергию и силу. Иногда он вел себя приветливо и покровительственно, но чаще бывал агрессивным и злобным. Так как теперь он не отваживался обрушивать свой гнев на Хелин, Эрих отыгрывался на Жюльене и Пьере. Он награждал их издевательскими кличками, вечно был недоволен их работой, хотя они надрывались изо всех сил.
— Вы лодыри, ленивое дерьмо, — сказал он однажды, обойдя сад и увидев, что не высохла краска на свежевыкрашенной скамейке. Эрих из-за этого решил, что французы очень медленно работают. — Вы знаете, отчего так происходит? От хорошей жизни вы стали тяжелыми, толстыми и неповоротливыми. Вы слишком много жрете, много спите, но дальше так продолжаться не может. Не так ли? Вы сами не находите, что надо что-то изменить?
Пьер и Жюльен молча стояли перед ним, держа в руках шапки и опустив головы. Однако Беатрис, издалека наблюдавшая эту сцену, видела, что Жюльен иногда поднимал на Эриха темные глаза, в которых сверкала ярость, и девочка поняла, как невыносимо для него это унижение, которое он вынужден был молча терпеть.
— Сегодня вы больше не получите ни еды, ни питья, — сказал Эрих, — а с завтрашнего дня я вдвое уменьшаю ваш рацион. Посмотрим, может быть, после этого работа пойдет веселее.
Было еще утро, за завтраком Жюльен и Пьер выпили по чашке кофе и съели по два куска хлеба. Предстоял долгий рабочий день, к тому же, очень жаркий. Обычно оба француза могли в любое время подойти к двери кухни, которая через веранду выходила в сад, и попросить воды. Кроме того, пленных кормили обедом и ужином. Хелин была в ужасе, когда Эрих приказал ей не давать сегодня французам ни еды, ни питья.
— Это бесчеловечно, Эрих. Должны же они хотя бы пить воду! Они ничем не заслужили таких мучений.
— Они оба должны понять, что значит работать, — строго возразил Эрих, — и я буду учить их так, если они не понимают по-другому. Вот увидишь, как сразу улучшится их дисциплина.
Эрих ненадолго задумался, потом вышел в сад и объявил, что с сегодняшнего дня начнется сооружение альпинария. Эрих и раньше говорил об этих своих планах. Он буквально влюбился в идею насыпать живописную груду камней в том месте, где одна сторона сада круто спускалась к дороге, а в промежутках насадить розовые кусты. Обломки скал можно было натаскать из Пти-Бо.
Солдату, охранявшему французов, было приказано сопровождать их к бухте и обратно, чтобы им в голову не пришла какая-нибудь глупая мысль.
— Им придется изрядно походить, — сказал он, — и я надеюсь уже сегодня вечером увидеть результат. Никаких долгих перерывов. Они оба должны понять, что значит трудом зарабатывать хлеб насущный. Мне в этой жизни тоже ничего не дарят.
Он сел в машину, и Виль повез его на объект. Оккупанты начали строить неподалеку от Ле-Вариуфа подземный госпиталь, и Эрих надзирал за ходом строительства. Отсутствовать он будет целый день.
Беатрис пошла в школу, но весь день думала об обоих французах. Мэй сразу поняла, что подруга сильно расстроена, и когда спросила, в чем дело, Беатрис ответила, что очень боится за Жюльена и Пьера.
— Мои родители говорят, что пленным рабочим очень плохо, — сказала Мэй, понизив голос. — Папа несколько раз лечил их, когда они заболевали. Обычно немцы привлекают для этого своих врачей, но иногда их не бывает… Папа говорит, что часть рабочих в ужасном состоянии. Многие умирают.
Она откусила от бутерброда с сыром, принесенного из дома и озабоченно посмотрела на Беатрис.
— Ты думаешь, что мистер Фельдман хочет уморить французов голодом?
— Ерунда, — раздраженно ответила Беатрис. Широко раскрытые синие глаза Мэй и писклявый голос частенько вызывали у нее раздражение. — Он хочет их помучить, а это тоже очень плохо. Никогда не знаешь, что взбредет ему в голову в следующий момент.
Школа закрылась уже в полдень, что случалось нередко из-за нехватки учителей. Было очень жарко, в воздухе дрожало марево, а над морем стлался прозрачный туман. Последним был урок немецкого. Мэй ничего не понимала, и Беатрис всю дорогу от Сент-Мартина до дома объясняла ей правила. Для нее самой чужой язык уже не представлял никаких трудностей. Она бегло говорила по-немецки с Эрихом и Хелин, и даже сны снились ей иногда по-немецки. У Мэй, напротив, были с немецким большие трудности: у нее заплетался язык и она так сильно заикалась, что понять ее не могли ни англичане, ни немцы.
Когда они вошли в деревню и оказались перед домом доктора Уайетта, Мэй все еще ничего не поняла, и подруги договорились встретиться завтра утром и еще раз повторить материал. Дальше Беатрис пошла одна. Слева и справа, в садах, зеленела высокая трава, цвели последние одуванчики, буйно росли папоротник и наперстянка. Дни стали бесконечно длинными, а ночи светлыми, исполненными какого-то буйства, не дававшего спать ни людям, ни животным. Беатрис вспомнила, что Дебора всегда говорила, что в июне чувствует себя так, словно выпила игристого вина. «И томительно! Так томительно! Когда до поздней ночи я вижу на западном горизонте светлую полоску, мне всегда кажется, что там, за этим освещенным горизонтом меня кто-то ждет, кто-то зовет и манит меня, и мне так хочется откликнуться на этот зов…»
Эндрю в таких случаях обычно удивленно вскидывал брови.
— Должен признаться, что такие слова заставляют меня задуматься, — говорил он. — Ты похожа сейчас на молоденькую девушку, которая грезит о великой любви. Наверное, я перестал тебя удовлетворять.
Дебора смеялась и обнимала Эндрю, показывая Беатрис, что они просто шутят. Но Беатрис знала, что мать иногда всю ночь напролет просиживала в саду и, не отрываясь, смотрела на светлую полоску на западе. Мать удивила ее этим три или четыре раза, когда Беатрис тоже не спалось. Все тело Деборы было напряжено, в глазах проступало отчуждающее, пугающее отчаяние. Беатрис не осмелилась спросить мать, в чем дело, на цыпочках поднялась в свою комнату и зарылась в одеяло. Уверенность ее в том, что она живет в святом мире, сильно поколебалась; Беатрис не могла объяснить поведение Деборы, но почувствовала, что на самом деле ее мать не так счастлива и спокойна, как кажется. Однако за прошедшие годы Беатрис убедилась, что беспокойство матери начиналось в мае, достигало кульминации в июне, а в июле неизменно проходило. Все дело было в белых ночах. Как только ночи становились темнее, к Деборе возвращалась ее жизнерадостность и веселый смех.
