– Да… значительно, – промямлил я, оборачиваясь. – Как-то само собой прошло… Вот что значат одни лишь прикосновения ваших рук.
– И часто у вас бывают такие приступы? – насмешливо спросил Густав Иванович. – Положите Асклепия.
– В полнолуние, – ответил я, кладя на мраморный столик статуэтку. – А может быть, лекарство подействовало.
– Я дал вам таблетку плацебо. Она безвредна. В таком случае вам лучше покинуть мой дом. Надеюсь, вы найдете дорогу обратно?
– Чьи это рисунки, Густав Иванович?
– Уходите, – решительно произнес доктор.
– А кто у вас еще живет? – впрямую спросил я, ожидая, что мне сейчас все-таки придется воспользоваться бронзовым Асклепием, поскольку у доктора на лице появилось такое выражение, будто он готов броситься на меня.
– Немедленно уходите, – грозно повторил он. – Иначе вам придется иметь дело с моей овчаркой.
– Ладно, – ответил я, чувствуя, что зашел уже достаточно далеко. – Спасибо за гостеприимство. Но будьте уверены, что вот этот человек в вашей галерее, – и я указал на свой собственный портрет, – сделает все, чтобы раскрыть вашу тайну.
Глава 7. Неожиданное послание
Я не успел отойти от калитки доктора Мендлева и на десяток метров, как из-за дерева кто-то выскользнул и ухватил меня за локоть.
– Тсс! Не дергайся, это я, – прошептал Комочков. – Я нарочно остался, чтобы подождать: а вдруг тебя начнут убивать?
– И что бы ты тогда стал делать?
– Побежал бы им помогать. Удалось что-нибудь выяснить?
– Я засветился. Доктор Мендлев оказался хитрее, чем мы думали. Он меня выгнал.
И я рассказал Комочкову о том, что произошло в доме, а особенно – об этой странной галерее с портретами. Более всего меня озадачил мой собственный портрет.
– Не думаю, чтобы все это нарисовал сам доктор, – сказал я. – Если бы он был таким заядлым художником-любителем, то наверняка в комнате висело бы много портретов жителей поселка. Да и здесь знали бы о его увлечении. И вообще, с какой стати я попал в его галерею?
– А тебе не кажется, что крестиком отмечены те, кого уже нет в живых? – высказал здравое предположение Комочков. – У меня лично возникает именно такая ассоциация. А то, что ты не обнаружил там неизвестного сожителя Мендлева, так это еще ни о чем не говорит. Этот человек мог находиться в комнате самого доктора. Ведь ты туда не заглядывал? Или еще где-нибудь, в потайном укрытии. Странно, что тебя вообще выпустили живым.
– Ничего странного. Просто я узнал его тайну не до конца. Подумаешь, увидел рисунки! Это не криминал. Да и нельзя было меня убивать, ведь ты-то был свидетелем, что я остаюсь в доме на ночь.
– Как же нам снова пробраться туда?
– Придумаем что-нибудь другое…
Мы вернулись к себе и разошлись по своим комнатам, но я долго не мог уснуть, ворочался, кашлял, отрывал голову от подушки и всматривался в лунную ночь за окном. Я вспоминал свое лицо на портрете, изображенное так умело, что оно казалось живым. Ни разу в жизни я не позировал ни одному художнику, тем более здесь. Человек, сумевший так меня нарисовать, был очень талантлив, если не сказать больше… Гениален. Нет, им не мог быть провинциальный врач, похожий на сушеную сливу, с его немецкой педантичностью и склонностью к точным наукам. В художнике жила душа поэта, стремящаяся к безумному полету. Он был явно не от мира сего, поскольку сумел схватить мой образ по памяти. А может быть, на портрете был изображен мой двойник?.. Опять это загадочное существо, которое я уже мельком видел в замке Намцевича.
Мне совсем расхотелось спать, и я начал расхаживать по комнате. Эти мои шаги, наверное, услышала Милена, которая отворила дверь и тихо ступила внутрь. Она была босиком, в короткой ночной рубашке, с распущенными волосами и каким-то странным выражением глаз – широко раскрытых, в которых мерцал огонек моей свечи. Она словно бы ничего не видела, но шла прямо ко мне. И ее бледное лицо было бесстрастно, как гипсовая маска.
Протянув руку, она коснулась моей щеки, а я, холодея от охватившего меня ужаса, не мог вымолвить ни слова. Я не понимал, что с ней происходит? Да и она ли это вообще? Пальцы ее были совершенно ледяные, словно принадлежали мертвецу. Я чувствовал, что еще немного, и из моего горла вырвется страшный крик.
– Где ты? – прошептала она. – Я не вижу. Ты здесь? Почему ты молчишь?
Я отступил назад, к стене, прижавшись к ней спиной, но и Милена сделала шаг вперед, упершись в мою грудь ладонями. А потом вдруг обхватила меня за шею и тотчас же прильнула к моим губам, но не целуя, а кусая их. Как, должно быть, это делают вампиры. А я был не в силах сопротивляться. «Вот и конец», – подумалось мне, но тут Милена уже поцеловала меня по-настоящему, а потом откинула назад голову, посмотрела совсем иным взглядом, рассмеялась и проворковала:
– Ну что, милый, испугался? Это тебе за то, что ты хотел меня задушить. Будешь теперь знать, как обижать меня.
– Чертовка! – опешенно произнес я, все еще находясь под впечатлением колдовской сцены. – Да это не во мне, а в тебе пропадает великий актер. Я чуть рассудком не тронулся.
– Чуть-чуть тронуться тебе бы не помешало. Впрочем, я тебя и такого люблю.
– Правда?
– А когда я тебе лгала?
– Всю жизнь. – И я понес ее к нашему ложу, подхватив на руки.
Утром я проснулся поздно, а Милена еще продолжала посапывать, уткнувшись своим милым личиком в мое плечо. «Странные все-таки мы с ней существа, – подумал я. – Другие уже давно разбежались бы в разные стороны, а нас продолжает тянуть друг к другу, несмотря ни на что». А в этом поселке я как-то заново полюбил ее, да с еще большей силой. Наверное, и она тоже.
Но ведь где-то тут была еще и Валерия, занимавшая также в моем сердце особое место. Был Егор Марков, с которым изменила мне Милена. Была рыжая Жанночка, с кем изменил Милене я. Была, наконец, таинственная Девушка-Ночь и моя любовь к ней, промелькнувшая мгновенно… Я никогда не думал, что в моей жизни наступит когда-нибудь такой момент, и я попаду в такое место, где буду поистине счастлив, читая, как сказала Милена, Книгу Откровений и подвергаясь тем временем вместе со всеми смертельной опасности. Любовь на краю пропасти – именно так я бы назвал свое нынешнее состояние.
Я осторожно встал, оделся и вышел из комнаты. В зале тоскливо сидел один Сеня Барсуков, катая по столу хлебный мякиш. Он обрадовался мне и сказал:
– Послушай-ка, какое рекламное стихотворение я сочинил для малых деток.
Не горько ли тебе,Когда лишь шелест листьевИ шелестенье словДоносится извнеИ запах прелых трав,Как запоздалый выстрелПригнет твое лицоК убийственной земле,Когда еще сильнейНесбыточность желаний,И тихий всплеск ЛуныКолышется в реке,И негасимый светРассудок жжет и ранит,Не горько ли тебе,Не горько ли тебе?
– Неплохо, – похвалил я. – Главное, никакого гламура.
– Да, это для души, – сумрачно отозвался он. – Там, в агентстве, я пишу только барахло. Ради куска хлеба. А настоящие стихи получаются все реже и реже. Скоро ручеек совсем иссякнет. Я тут понял: нельзя обмануть судьбу. Нельзя путать мамону с творчеством. Ведь что такое дар божий? Это действительно не яичница, с которой его часто намеренно путают и которую проглотил и наелся. Это скорее неупиваемая чаша, и ты пьешь ее маленькими глотками всю жизнь и не можешь напиться. Но как только ты начинаешь использовать эту чашу в корыстных целях, напиток иссякает. А на дне – пустота. Ни единой капельки. Только воспоминания о чем-то светлом, чистом и радостном.
– Давай-ка хлебнем вермута? Из моей «чаши», – предложил я. – Что-то мне не нравится твое настроение.
– Не хочу, – ответил он. – Пошли лучше поглядим на похороны. На сожжение трупа.
– Какие такие похороны?
– Мишки-Стрельца. Я виноват перед ним. Хотел избить, помнишь? А сейчас его тело отдали Монку, и он уже готов совершить над ним какие-то свои обряды. Все наши уже отправились на площадь.
– Филиал Кащенко. Не могут похоронить по-человечески. Ладно, пошли…
Поселковая площадь была запружена народом. В центре ее возвышался сложенный из дров и хвороста помост, на котором покоилось тело несчастного смотрителя башни, а рядом стоял сам проповедник Монк со своими служками и выкрикивал бессмысленные фразы. Часто повторялось только одно слово: «Гранула!.. Гранула…» Судя по всему, труп должны были сжечь, как в Индии. А стерегли все это люди Намцевича, выставленные по периметру площади. Самым прискорбным было то, что в толпе оказалось довольно много детей и подростков, которые с жадностью наблюдали за мистерией. Они, словно губки, впитывали в себя все жесты и выкрики Монка.
Мне вдруг показалось, что смерть Стрельца была предопределена и предназначена именно для этой цели: провести карнавальное похоронное шоу на площади, чтобы показать всему народу, как ничтожна жизнь человека и как она беззащитна перед могуществом Монка и его новой религией. А вернее, перед волей Намцевича. Конечно, лучшей жертвы для заклания было бы не сыскать. Но если Стрелец был выбран для показательных похорон, а вернее, глумливого сожжения, то убившие его – преступники вдвойне. Они загубили не только одинокую неприкаянную душу, но и ввергают в бездну других людей, покорно глазеющих на помост.
