— Ну тебя… к черту!… Ты еще выдумаешь! Пусть она подойдет, а потом, когда вы сменитесь, доставьте ее на командный пункт.
Девушка приближалась очень медленно. Капрал Вылку, наблюдавший за ней в бинокль, понял, что она очень устала. Потом девушка присела на обочину дороги.
Безня выскочил из укрытия и с автоматом в руках незаметно подкрался к девушке. Она сидела неподвижно, будто уснула или потеряла сознание. Безня наклонился над ней и погладил ее рыжеватые волосы.
Девушка вздрогнула, застонала и неожиданно вскочила на ноги.
— Постой, милая, постой… я тебя не съем. Я добрый человек, румын.
— Rumanen? Ja… Ja… — и Греттель с радостью схватила его руки и горячо поцеловала.
Безня в замешательстве отдернул руки.
— Что ты, что ты… я не поп, чтобы мне руки целовать… Или у вас здесь так принято?
— Ja… Ja… — повторяла Греттель вне себя от счастья.
Ее привели к капитану Ходже; он предложил ей сесть.
— Вы говорите по-немецки или по-французски? — спросила его Греттель.
— Да, мадемуазель, я говорю по-французски… Садитесь, пожалуйста!
Греттель, смертельно усталая, опустилась на стул. Потом прошептала, радостно улыбаясь:
— Господин офицер… у меня записка… но сначала… будьте так добры, дайте мне стакан воды…
Дав Греттель воды, Ходжа доложил о случившемся командиру полка. Командир полка — командиру дивизии, и через четверть часа девушку отправили на командный пункт.
Рассказ Греттель Илиуц переводил на румынский, а Карташев — на русский. Перед тем как ее ночью взяли из дому, Греттель получила через надежного связного письмо от отца, который был в концлагере. Она даже не успела распечатать его, как к ней ворвались гитлеровцы. Но она чудом спаслась от смерти. Двое суток она пробиралась по дорогам от Венского леса, обходя отступающих на запад фашистов.
Карташев взял в руки конверт. На нем карандашом было написано по-немецки: «Вручить первому советскому офицеру». В конверте лежала написанная по-русски записка: «Дорогие товарищи! Нам, нескольким заключенным, удалось бежать из лагеря. Спасите нас! Мы прилагаем схему того места, где находимся».
Генерал взял схему и сверил ее со своей картой, которая лежала на столе.
— М-да… Возможно, через два-три дня мы будем там, в Хоэнрупперсдорфе, и сможем им помочь. Это как раз на нашем пути. Спроси-ка, Карташев, девушку, что она думает теперь делать? Останется ли она здесь, в городе, и есть ли у нее кто-нибудь из родных или знакомых поблизости?
У Греттель здесь никого не было, и оставаться тут она не хотела.
— Могу ли я вас попросить…
— Пожалуйста, пожалуйста! — ободрил ее генерал; он немного понимал по-немецки и не дожидался перевода.
— Я хотела просить у вас разрешения пойти с вами…
— Пойти с нами? Куда?
— В Вену… Там моя мать, я ее оставила одну… Я могла бы быть вам полезной… Я студентка медицинского факультета… Умею делать уколы, перевязки…
— Хорошо, мы вас оставим при медпункте. — И, обратившись к Илиуцу, добавил: — А пока что накормите ее как следует.
— Разрешите мне сначала поспать… Вот уже трое суток я не сомкнула глаз. Если бы вы мне предложили сейчас хоть целый вагон апельсинов, которые я очень люблю и не ела уже шесть лет, я все равно бы не променяла на них час сна…
— Предоставьте ей походную койку в машине медпункта. Пусть бедняжка выспится как следует! — распорядился генерал.
Но в машине Греттель все-таки уговорили поесть. Девушка ела с жадностью. Потом вдруг расплакалась… Сержант Илиуц стал ее успокаивать.
— Нет, нет… Дайте мне поплакать. Я и не подозревала, что можно плакать от счастья. Ах, если бы вы знали, как я счастлива…
Вскоре она уснула спокойным, безмятежным сном.
Колонна снова двинулась в путь. Греттель проспала целые сутки. Дорожные выбоины казались ей покачиванием детской колыбели, а шум моторов — колыбельной песней, которую она слышала когда-то давно-давно.
Спустя три дня после этих событий на правом фланге 27-й советской гвардейской танковой бригады 2-й румынский танковый полк овладел Мартиндорфом.
На следующий день, 14 апреля, начался бой в районе Хоэнрупперсдорфа. У неприятеля было много «пантер» и «тигров».
Румынский полк должен был во что бы то ни стало овладеть этим населенным пунктом.
Только что закончилась разведка боем. К капитану Ходже подошел Фауст.
— Господин капитан, у меня есть ценные сведения.
— От кого?
По сигналу лейтенанта остановилась одна из танкеток.
Из танкетки вышел худой старик с длинной седой бородой. На руках у него были перчатки, слишком для него большие.
Капитан с любопытством спросил:
— Военнопленный?
— Нет. Убежал из концлагеря. Остановил меня у леса возле ориентира двенадцать, когда я возвращался из разведки. Его зовут Зиглер.
— А почему он носит перчатки?
— У него изувечены руки.
— Сержант Илиуц, позовите-ка сюда девушку из санитарной машины.
Старик сел на крыло танкетки. Он сильно кашлял, задыхался, то и дело вытирал грязной тряпкой, которая, очевидно, когда-то была носовым платком, капельки пота, выступавшие на лбу. Старик смотрел на офицеров, обменивающихся короткими фразами, и, казалось, удивлялся их словам.
Когда девушка в белом халате и в белой шапочке с красным крестом подошла к танкетке, старик Зиглер встал и пошатнулся.
— Греттель! Греттель! Это же моя девочка, Греттель!… Греттель!…
— Отец!
Девушка гладила худое, заросшее лицо отца и с грустью слушала его рассказ…
Ходжа кошачьими шагами подкрался к механику Никите, который, сидя на пне, писал письмо.
— Как вы думаете, Никита, ждет она вас еще или нет?
— Кто, господин капитан? Я пишу письмо одному приятелю.
Стоявший рядом Карташев взглянул на конверт и, нарочито громко вздохнув, проговорил:
— Приятелю! А жаль… Все цветет, весна… Сейчас бы только девушке писать! Я думал, что у вас есть девушка… А то — приятель… Интересно, а как же зовут вашего приятеля?
Никита наморщил лоб, стараясь придумать какое-нибудь имя. Но как это трудно сделать, когда сердце подсказывает тебе совершенно другое!
— Его зовут… его зовут…
— Его зовут Мария Влад, медсестра сто двадцать пятого военно-тылового госпиталя, — прочел Карташев адрес на конверте.
Капитан Ходжа вспомнил.
— Кажется, вы там лежали после ранения, правда?
Старшина притворился обиженным.
— Право, господин капитан, разве можно сохранить какой-нибудь секрет в нашей роте. Сразу же узнает весь полк… Даже до неприятеля дойдет.
— Ну если не до неприятеля, то до соперника наверняка дойдет.
— У тебя есть соперник?
— Да, старшина-механик из четвертой роты. Мы с ним вместе лежали в госпитале. Но между прочим, Мария отвечает только на мои письма.
Все поле в районе Хоэнрупперсдорфа превратилось в настоящий ад. Идет танковый бой. Сквозь черный удушливый дым истребители танков забрасывают вражеские «пантеры», «тигры» и «фердинанды» бутылками с зажигательной смесью.
Напрасно надрывается по радио вражеское командование, подбадривая солдат и отдавая один за другим приказы об атаке. Напрасно пытаются эсэсовские дивизии пробить плотное кольцо советских и румынских войск. Они окружены! Тиски сжимаются все теснее и теснее.
Солнца не видно, стоны раненых заглушаются взрывами, а дым и пыль, поднятые танками, клубясь, поднимаются к темному небу.
Перед фронтом роты капитана Ходжи появилось несколько «пантер».
Лейтенант Фауст услышал по радио в наушники суровый голос капитана Ходжи.
— Фауст, будьте внимательны. Мы снова атакуем. Держитесь ближе к моему флангу…
— Есть, держаться ближе!
Внезапно в эфир ворвался мощный голос, который прервал все переговоры:
— Внимание, говорит «Дунай»… Говорит «Дунай». Приказ «Волги»: мы атакуем. Перехожу на прием…
— Говорит «Олт»! Приказ ясен!
Наступила секунда молчания. И снова «Дунай» переходит на передачу.
— Избегайте тарана. Используйте бутылки и дымовые шашки. Атакуйте!… Желаю удачи, орлы!
Кто не был на войне, не поймет, что значит забыть обо всем, кроме поставленной перед тобой задачи. Мозг, глаза, все чувства направлены к одной цели. Все напряжено до предела. Дорого каждое мгновение.
Сержант Илиуц снял очки, закоптившиеся от дыма и сажи взрывов, и протер их. На другом танке капрал Тудор крепко сжимает в руке горлышко бутылки. Ефрейтор Бужор пристально смотрит вперед.
Луке страшно. У него стучат зубы, дрожат руки и колени. Старший сержант Наста видит это. Он тоже чувствует себя не блестяще. Но когда над головой начинают со свистом проноситься снаряды, он приходит в себя и подбадривает Луку.
— Лука, хватит дрожать! Кусай себе губы до крови, и все пройдет. Мы должны победить! Понимаешь, должны!
