Как-то после собрания один товарищ посетовал на бесперспективность революционной работы среди эмигрантов:
— Побывал я у переправы в Мукдахане, где живет тридцать вьетнамских семей. Женщины на базаре ругаются громче всех. Мужчины после работы напиваются как свиньи и до одури режутся в карты, а потом идут замаливать грехи в храм святого Чана. Молодые парни тоже не уступают старшим, только выпивка да девчонки на уме. Как можно среди таких никчемных людишек вести революционную пропаганду? Прошу вас, поручите мне другое дело.
— Ты, судя по всему, читал книги, да забыл, о чем в них говорится, — в сердцах отвечал Нгуен. — На то мы и революционеры, чтобы идти в массы, жить среди них, поднимать их сознательность и вовлекать в революцию. Если бы все люди рождались идеальными, имели образование, сами себя агитировали, тогда в политических работниках не было бы никакой нужды. Даже на хорошем нефрите и то есть пятна. К тому же ты забываешь, что эти «никчемные» люди — наши соотечественники, лишенные родины и страдающие от этого. Вот тебе задание: поезжай обратно, выбери самую трудную семью, поселись в ней и добейся, чтобы тебя там полюбили, как брата, и поверили в нашу революцию. Только так ты исполнишь свой долг революционера.
Диапазон деятельности Нгуена был весьма многообразен. Он наладил регулярное издание газеты — органа общества «Тхан ай», увеличил, насколько возможно, ее тираж. Добился у сиамских властей разрешения на открытие школ для детей вьетнамских эмигрантов с обучением на родном языке. Первая такая школа открылась в Удоне. Строили ее всем миром; вместе с другими членами Товарищества Нгуен несколько дней работал на стройке, таская на коромысле кирпичи.
Хотя значительная часть эмигрантов поклонялась «святому Чану» и дэн этого святого — маленький буддийский храм под черепичной крышей — почти никогда не бывал пуст, Нгуен, порасспросив верующих, убедился, что мало кто из них знает о славных деяниях «святого Чана» — великого полководца древности Чан Хынг Дао, который дважды нанес сокрушительное поражение полчищам китайско-монгольской династии Юань, вторгавшимся во Вьетнам в XIII веке. Нгуен написал патриотическую поэму «Песнь о Чан Хынг Дао», и с тех пор ее напевные четверостишия поклонники «святого Чана» хором декламировали во время службы в храме.
Нгуен мало задерживался на одном месте и за год пребывания в Сиаме исколесил всю северо-восточную часть страны. Впрочем, слово «исколесил» здесь мало подходит, так как чаще приходилось преодолевать большие расстояния пешком. Отправляясь в дорогу, Нгуен и его друзья брали с собой легкие, пружинящие коромысла с низко подвешенными плетеными корзинами, на которые укладывали одежду и запас пищи на десять дней. Ходили обычно босиком по горным и лесным тропам; корзины с тяжелой кладью качались из стороны в сторону; ноги скользили по камням. Именно в Сиаме Нгуен стал заправским ходоком. О нем рассказывали, что путь от Удона до Саванга протяженностью в 70 километров он покрывал всего за одни сутки. Искусство преодолевать пешком большие расстояния очень пригодилось ему в будущем на родине — в годы партизанской борьбы и войны Сопротивления, не раз спасая в опаснейших ситуациях.
Из Удона до родного Вьетнама, казалось, рукой подать, но вести оттуда приходили скудные и довольно редко. Нгуен получал их главным образом от курьеров Товарищества, курсировавших между родиной и колониями вьетнамских эмигрантов в Южном Китае и Сиаме. Эти вести и радовали и тревожили Нгуена. В стране, по его наблюдениям, шел быстрыми темпами процесс формирования коммунистического движения. Деятельность Товарищества, центр тяжести которой к концу 20-х годов переместился на вьетнамскую землю, способствовала все большему распространению в патриотических кругах, особенно среди молодежи, идей марксизма-ленинизма. Успешно развивалось рабочее движение, день ото дня росла политическая зрелость рабочего класса. На промышленных предприятиях в крупных городах стали, возникать подпольные коммунистические группы. К середине 1929 года эти группы объединились в три самостоятельные, независимые друг от друга организации: в Тонкине это была Индокитайская коммунистическая партия, в Кохинхине — Аннамская коммунистическая партия, и центральной части страны действовал Индокитайский коммунистический союз. Между ними сразу же начались распри, так как каждая из организаций претендовала на роль единственной в стране коммунистической партии.
Особенно серьезные конфликты происходили между тонкинской и кохинхинской организациями. На некоторых предприятиях одновременно существовали ячейки обеих организаций, которые всю свою активность направляли на взаимные нападки и дискуссии по непринципиальным вопросам. Ненормальные отношения между коммунистическими организациями, отсутствие единой программы действий лишали их боеспособности, мешали успешной работе в массах.
Однажды, где-то в начале декабря 1929 года, Нгуена отыскал очередной курьер. Он передал ему привет из Гонконга от Хо Тунг May и Ле Хонг Шона.
— Они просили вам сказать, что обстановка сложилась серьезная, — говорил курьер. — Хотя отовсюду поступают сигналы о стремлении рядовых коммунистов к немедленному созданию единой партии, руководители организаций в Бакки и Намки в своей перепалке зашли так далеко, что не желают прислушиваться к мнениям друг друга. Меня просили передать, что на них мог бы сейчас повлиять только один человек — представитель Коминтерна товарищ Выонг. Товарищи из Дальневосточного секретариата ИККИ также озабочены создавшимся положением и советуют как можно скорее принять меры к устранению разногласий между коммунистическими организациями Вьетнама.
Нгуен, не мешкая, стал собираться в дорогу. Поездом он добрался до Бангкока, оттуда отплыл пароходом в Сингапур, где пересел на другой пароход, идущий в Гонконг.
Плавание продолжалось долго, сонно тянулись минуты и часы. Слева по борту парохода, где-то там, в голубой дымке, проплывала незабвенная земля его предков. За восемнадцать лет скитаний на чужбине Нгуен впервые находился так близко у ее берегов. Он всматривался в горизонт, и его глаза иногда различали пропадавшую в туманной дали землю — то были вьетнамские острова. Среди них мрачной громадой высился зловещий Пуло-Кондор — скалистый остров смерти, где томились тысячи патриотов.
За десятки километров от парохода, там, где морская вода сливалась с иссиня-черным тропическим небом, то и дело вспыхивал еле видимый луч света. Что это было — привычные вечерние зарницы или, может быть, то давал о себе знать знаменитый маяк на скалистом мысе Сен-Жак — глубоко вдающейся в море оконечности Намки?
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
