13
Снова — тюрьма. Теперь уж не каторжная и даже не следственная, а какая-то дисциплинарная, что ли, бывшая войсковая гауптвахта, в которую сажают без суда и следствия, на бессрочное ожидание... Ковалев замерзал в нетопленной двухместной камере, с окном на северную сторону. Сюда не заглядывало солнце, уже повернувшее на лето, зима упорно держалась морозов.
Сокамерники постоянно менялись, и он успевал кое-что узнать о событиях на воле. Еще в общей, многоместной камере Ковалев узнал, что в самый канун Октябрьского переворота в Киеве собирался все-таки общеказачий съезд — конечно, под флагом Временного правительства — и вынес даже контрреволюционные резолюции, но единодушия и там, в офицерской среде, не было. Довольно многочисленным оказалось левое крыло, которое едва не повернуло ход прений в свою сторону. Украинская рада выдворила участников съезда из Киева, и «левые» хотели возобновить дебаты в Новочеркасске, но здесь их давно уже недвусмысленно поджидал атаман Каледин...
В двухместной мышеловке Ковалев сидел сначала с ростовским жителем, старым социал-демократом Донецким, но потом их развели, и тогда-то в камере появился этот странный человек, известный почти всем и каждому в Новочеркасске, войсковой старшина Голубов.
Мордастый матерый офицер с лихо закрученными тугими усами и нагловатыми глазами оглядел с порога камеру на две койки и, не здороваясь, кинув новую фуражку на табурет, заговорил с дурашливым смехом:
— Не угодно ли? Он посадил нас в этот крысятник и думает, что выиграл дело! А сам тоже ведь посадил себя в лужу! Не правда ли?
Ковалев догадался, что речь идет о Каледине. У Голубова были давние счеты с генералом, поэтому он не мог упустить случая, чтобы не посрамить соперника. Но тут же спохватился, заметив внимательный взгляд Ковалева, стал изысканно-вежлив:
— Простите... С кем имею честь? Я — Голубов, меня эти ид-диоты из Войскового круга лишили казачьего звания и орденов, но мы еще столкнемся с ними, будьте уверены... Вы — большевик?
Присел на жесткую койку-топчан как-то наскоро, бочком, словно на минутном привале, в спешке и с несерьезным, шалым смешком спросил:
— А вы, большевики, сделаете меня красным атаманом Дона, а? Почему бы и нет? У меня — полк, за мной казаки идут в огонь и в воду!
Ковалев не спешил отвечать, а Голубов вдруг, без всякого перехода, погрозил пальцем:
— Да нет, разве с вами сговоришься когда-нибудь! Большевики — не донских кровей, они привыкли исподтишка действовать, с секретом! У них и сам дьявол язык откусит на тряской езде! Вот если бы левые эсеры взяли власть, то — другое дело. Героические и прямые люди, у них террор открытый и благородный!
Ковалев засмеялся, глядя на Голубова. Даже порумянел как-то в скулах, повеселел.
Что ж, это — еще один боевой офицер на Дону, отошедший от атаманской верхушки... Слава его известна: искатель приключений и скандалов, полагаться на него рискованно, а все же...
Храбрый и отважный до безрассудства, Голубов прославился еще на русско-японской войне, но тогда же из-за великой гордыни и — по странности — самого детского простодушия натуры сумел перессориться с офицерами и порвать связи с полком. Сбросил мундир и поступил учиться в Томский университет. Два-три лета бродил с толпой студентов в тайге, на изысканиях, воображал себя то Ермаком — покорителем Сибири, то беглым каторжником и распевал любимую песню «Славное море, священный Байкал», но открытость и простоватость души, а также непомерное тщеславие помешали ему и в этой среде. Не окончив университета и разочаровавшись, он вдруг уехал на Балканы и поступил добровольцем в сербскую армию, где как раз шли схватки с турецкими войсками. В Сербии он по-настоящему прославил свое имя как человек отчаянной храбрости и военных талантов. Именно по Голубову нынешние сербы и черногорцы ценили удаль и честь донского казака — там он был истинным героем!
После Февральской революции не было более красноречивых и волевых ораторов на Дону, чем товарищ атамана Митрофан Богаевский и герой Балкан, войсковой старшина Голубов. Богаевский на трибуне представлял Каледина, донское дворянство и всю богатую «черкасню», а Голубов — отвлеченную идею бунта, революции и — лично себя...
— Сделают меня красным атаманом Дона, а? — с жаром приставал он к Ковалеву. — Я по духу и крови — революционер и правдоискатель! Мы против атаманов, — усмешливо говорил Ковалев, но опуская взгляда перед отчаянными глазами навыкате, — Атаманов вообще у нас но будет.
— А кто будет? — трезво интересовался Голубов.
— Будут Советы, общественная власть. Народный Круг.
— Это по идее... — кивал чубатой головой Голубов, соглашаясь, но не до конца. — По идее! А — фактически?
— И по идее, и фактически. Выборные Советы, выборные исполкомы, сверху донизу, — серьезно объяснял Ковалев. — Только так. Выборные! Иначе Россию задушат казнокрады и политиканы разных мастей, вроде Керенского, Чхеидзе и прочих...
— Вы все очень наивные ребята, — вдруг начинал хохотать Голубов. — Вам надо бы попервам поездить по Европа м, познакомиться с франкмасонами и неким мировым альянсом, который держит всю эту заводную игрушку в руках... Всю эту мир-ровую цивилизацию и к-культуру, в дыму которой и облапошиваются финансовые и прочие делишки... Вот тогда бы вы, милостивые с-дари, ходили с оглядкой! Что говорите, не слышу? Ах, Ленин? Вот Ленин, верно, все это понимает, Ленин — гений, не спорю, н-но... — Голубов поднял перед собой палец, словно указующий перст. — Н-но... справится ли он с этим мировым концерном, с этим дьявольским спрутом, а? Как полагаете?
Ковалев терялся в догадках: так ли уж простодушен этот бесноватый офицер или просто играет какую-то свою, только ему одному ведомую роль, и куда в таком случае она его заведет?
— Расскажите лучше, как проходил Киевский съезд, — просил Ковалев.
— А чего про дураков рассказывать! — сразу воспылал гневом Голубов. — Они удумали проводить его, этот съезд, под флагом совета союза казачьих войск, а этот совет союза войск... знаете? В Петрограде! Нет? Ну так сообщаю: весь этот дохлый штаб в одну ночь и в полном составе арестован Казачьим отделом ВЦИК! Да, да! Там есть такой отдел, а в нем цивильные казачки из рядовых: Макаров, Коробов, Шевченко и прочие... Есть, между прочим, даже и георгиевские кавалер-ры! Со Свердловым держат связь, и нас — офицеров казачьих, не жалуют, чудаки! Я сначала хотел с ними дружбу водить, но они, как сказано, золотопогонников не принимают. И напрасно, хочу доложить, на-прас-но! Вы при случае скажите им об этом!
Ковалев слушал со вниманием и очень серьезно воспринимал все эти новости, они имели для него очень большое значение. И не только для него.
— И Дутов арестован? — уточнял он.
— Нет, Дутов удрал заблаговременно. Вяжет в Уральске такую же веревку для казачества, как и наш Алексей Максимович дражайший на родимом Дону. Но сами они в ней и повиснут, ибо... И-бо! Идут против народных чаяний, разжигают междоусобие, и в этом — их грех великий! — Голубов истово молился в передний угол.
Вечером, ложась спать, Ковалев видел на волосатой груди Голубова, в разрезе нательной рубахи, катавшийся на шелковой нитке блестящий крестик-распятие. Пробовал оборачивать офицера в свою веру, тогда Голубов становился печально-задумчив, вскакивал вдруг и грозил пальцем:
— Только имей в виду, Виктор Семенович! Имей в виду: Дон — для казаков! А то я знаю вашего брата, цивильного! Любите швыряться целой Аляской ради приятной беседы с заморским жуликом! Под горячую руку не то что Карс, а и Дон-Кубань отмахнете союзникам вроде краюхи хлеба! Вам что, не вами наживалось!
И опять Ковалев терялся в догадках: либо Голубов был действительно недюжинного ума человек (и оттого, как это и бывает, казался странным на первый взгляд), либо развилось в его натуре психическое отклонение, некий феномен подвижника без царя в голове...
— Донская земля, она — русская земля, Виктор Семенович! — громко, надрывно говорил Голубов. — И в этом, может, и ее слава, и ее погибель! Тут много придется думать, вздыхать, прикидывать, земляк ты мой родный!
Однажды Голубова вызвали с вещами — на суд, на расстрел или на свободу, никто не знал, — но он торопливо, с готовностью схватил свою фуражку с широким красным околышем и большой кокардой и кинулся на выход, словно по тревоге, не попрощавшись. Словно на зов судьбы...
Дни через три один из стариков-охранников по душевной доброте сказал Ковалеву, что всех офицеров-сму тьянов и свергателей но приказу самого войскового атамана выпустили на волю. А еще через неделю ему дали знать, что выпущены также и делегаты съезда Советов: Щаденко, Кудинов и другие...
Грозные события сотрясали страну и область. Каледин, по слухам, начал заигрывать с «внутренней демократией» в лице Агеева, Крюкова и некоторых либерально настроенных офицеров, даже тюрьма на это время частично опустела. Ковалев мучился неопределенностью своего положения, вызывал начальника тюрьмы, но никаких объяснений не получил. И вдруг затопали по коридорам солдатские, рабочие, казацкие сапоги, загомонили новые арестанты, началась очередная полоса террора.
