«Усердие Александра Васильевича Суворова, которое ты так живо описываешь, меня весьма обрадовало,— отвечает Екатерина 24 сентября.— Ты знаешь, что ничем так на меня неможно угодить, как отдавая справедливость трудам, рвению и способности. Хорошо бы для Крыма и Херсона, естьли б спасти можно было Кинбурн. От флота теперь ждать известия». В письмах императрицы сквозит неподдельная тревога за здоровье Потемкина: «Не страшит меня состояние дел наших, ибо все возможное делается, не страшит меня и сила неприятельская, руководимая французами... но страшит меня единственно твоя болезнь. День и ночь не выходишь из мысли моей, и мучусь тем заочно невесть как. Бога прошу и молю, да сохранит тебя живо и невредимо, и колико ты мне и Империи нужен, ты сам знаешь».
Но пока эти письма летят с курьерами на юг, Потемкин получает известие о гибели Севастопольского флота.
«Матушка Государыня, я стал несчастлив... Флот Севастопольский разбит бурею; остаток его в Севастополе все малые и ненадежные суда, и лучше сказать, неупотребительные. Корабли и большие фрегаты пропали. Бог бьет, а не Турки. Я при моей болезни поражен до крайности, нет ни ума, ни духу. Я просил о поручении начальства другому. Верьте, что я себя чувствую; не дайте чрез сие терпеть делам. Ей, я почти мертв; я все милости и имение, которое получил от щедрот Ваших, повергаю стопам Вашим и хочу в уединении и неизвестности кончить жизнь, которая, думаю, и не продлится. Теперь пишу к графу Петру Александровичу (Румянцеву.— В.Л.), чтоб он вступил в начальство, но не имея от Вас повеления, не чаю, чтоб он принял. И так, Бог весть, что будет. Я все с себя слагаю и остаюсь простым человеком. Но что я был Вам предан, тому свидетель Бог» (24 IX. 1787 г. Кременчуг) [81].
Некоторые историки видят в этом письме непозволительную слабость, чуть ли не трусость главнокомандующего Екатеринославской армией и Черноморским флотом. Они забывают, что это письмо пишется самому близкому другу, жене-императрице. Не меньшее впечатление производит письмо Потемкина учителю — Румянцеву. Эти письма прежде всего свидетельствуют о высоком чувстве ответственности за порученное дело. Изнуренный болезнью, Потемкин еще до известия о гибели Севастопольского флота просил об отпуске. Потеря флота потрясла его. Он готов пойти на крайнюю меру — раз флот погиб, незачем держать в Крыму такие значительные силы — 26 батальонов пехоты и 22 эскадрона конницы, предназначенные для охранения Севастополя. Он предлагает пожертвовать Крымом и использовать эти войска на других опасных направлениях — под Херсоном, на Буге, на Кубани. Замечательно, что и Екатерина и Румянцев, не сговариваясь, в своих письмах выказывают моральную поддержку Потемкину. Замечательно и то, что в эти трудные дни главнокомандующий не выпустил из рук управления войсками. Летят приказы — начальникам войск, расположенных по берегам Крыма и на Кинбурнской косе,— принять меры по обнаружению судов, разнесенных бурей, спасти все, что можно. В это время Суворов доносит о прибытии из Варны семнадцати турецких вымпелов. Вместе с ранее прибывшими к Очакову судами турецкий флот насчитывает 42 боевых единицы, из которых 9 линейных кораблей, 8 фрегатов. Бомбардировка Кинбурна продолжается. 26 сентября Потемкин получает первые сведения о том, что большая часть разбитого бурей флота собралась в Севастополе. Из трех линейных кораблей не достает одного, из семи фрегатов — налицо шесть. У многих судов сломаны мачты. Но флот — цел! Суворов доносит, что после большого пожара в Очакове и успешного действия пушек, привезенных из Херсона, корабли противника отошли от Кинбурна, и наступило затишье. «Светлейший Князь! Ежели предвидимые обстоятельства не переменятся, то при начале октября отпущу я Санкт-Петербургский драгунский полк к Каменному мосту или куда повелеть соизволите,— рапортует он 27 сентября.— Все здесь обстоит благополучно». На этом рапорте главнокомандующий накладывает резолюцию: «Чтобы обождал отправлением полков конных по крайней мере до половины месяца». Он предвидит новое обострение обстановки.
1 октября после жестокой бомбардировки с кораблей противник начал высаживать десант на Кинбурнскую косу. Суворов, как было задумано, не препятствовал высадке.
5000 отборных янычар кинулись на штурм крепости. «Турки на кинбурнской косе, приближаясь от крепости на версту,— мы им дали баталию! Она была кровопролитна, дрались мы чрез пятнадцать сделанных ими перекопов, рукопашный бой обновлялся три раза, действие началось в часа пополудни и продолжалось почти до полуночи беспрестанно, доколе мы их потоптали за их эстакад на черте косы самого мыса в воду и потом возвратились к Кинбурну с полкою победою,— рапортует Суворов 2 октября Потемкину. Рапорт заканчивается словами: «Подробнее Вашей Светлости я впредь донесу, а теперь я нечто слаб, Светлейший Князь!»
Суворов был дважды ранен в сражении, потерял много крови. Его помощник генерал Рек тоже был ранен. Наши войска подвергались смертоносному обстрелу с турецких кораблей, и победа далась дорогой ценой. В письме победителю Потемкин счел необходимым отметить, что «из полторы тысячи один человек только порядочным образом удовлетворил своей должности» — сам Суворов, «единственно великому духу» которого войска были обязаны победой [82]. Да и Суворов не хотел скрывать теневых сторон дела. «Какие же молодцы, Светлейший Князь,— хвалит он солдат противника,— с такими я еще не дирался; летят больше на холодное ружье... Но, Милостивый Государь! ежели бы не ударили на ад, клянусь Богом! ад бы нас здесь поглотил... Реляция тихо поспевает; не оставьте, батюшка, по ней рекомендованных, а грешников простите. Я иногда забываюсь. Присылаю Вашей Светлости двенадцатое знамя».
Через десять дней после сражения Суворов пишет знаменитое письмо, в котором сжато излагает принципы боевой подготовки войск. Чтобы успешно сражаться с неприятелем, утверждает он, нужны мужественные, знающие свое дело офицеры, спартанцы, а не сибариты. Он резко критикует привилегированную часть офицерского корпуса — гвардейцев, называет их преторианцами, льстецами, прекраснодушными болтунами. Он требует, чтобы во время войны было приостановлено действие указа о вольности дворянства. В трудный для Отечества час никто не должен прятаться за спины других. Все должны служить!
Столь резкий и откровенный тон письма озадачил составителей 4-х томного собрания суворовских документов, издававшихся в Москве в 1949—1953 гг. Публикаторы сопроводили письмо пометкой: «Письмо написано неустановленному лицу, очевидно В.С. Попову». Сам факт написания письма ближайшему сотруднику Потемкина заслуживает внимания. Однако, судя по обращению — «любезный шевалье» — письмо написано Рибасу, приезжавшему в Кинбурн по поручению Потемкина сразу же после сражения и, конечно, предназначалось именно главнокомандующему. Оно и находится среди писем и донесений Суворова, следовательно, дошло до адресата. Одна маленькая деталь — оговорка насчет Конной гвардии в пассаже с резкой критикой «полковников преторианцев» — подтверждает нашу догадку. Ведь Потемкин служил в Конной гвардии. Мы не знаем ответа главнокомандующего. Но разве в строках приказа Потемкина от 18 декабря 1787 г. не слышатся знакомые по суворовским боевым наставлениям мысли об обучении войск, об отношении к солдату? Вот один из таких приказов Потемкина:
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
