как, куда…
Он больше не придет, если мы уедем? Обещаешь? Обещай.
Леша, почему ты его оставил?
2010
Нет, нет, нужно вот так – так и не спросил, какой концерт сегодня в КЗЧ был, куда она пошла в ботиночках и с туфельками в пакете, когда я помчался домой в Черемушки.
А почему испугался, а вот почему – Даня сказал, что в расследовании такого рода преступлений теперь применяют Читателя, да-да, вы не ослышались, применяют Читателя, хотя в большинстве стран он запрещен. Да что там, наверное, во всех странах запрещен.
Как пытки, хотя воздействие безболезненно.
То есть не знаю, его и так почти наверняка будут бить, когда придут арестовывать, потому что если установят, что действительно говорил что-то против партии, против ее курса, – то наказание будет самое жестокое, самое неотвратимое. Но только сейчас не девяностые, сейчас за это не сажают в тюрьму, потому что это-то самое простое. Люди говорят, что они стали что-то делать с преступниками, как-то менять. Но думаю, что все неправда.
Иду на кухню и выпиваю пять стаканов кипяченой воды, Маша проходит следом, спокойно замечает – что-то стал много пить, давно у терапевта был?
Не помню, когда в последний раз был у терапевта.
Последний стакан воды допиваю с трудом, но сухость во рту не проходит. Наверное, это нервное, а утром, как солнце взойдет, легче станет. Мы ложимся снова.
Через пару недель все повторяется, и Маша заставляет вспомнить – когда это началось, когда стал вставать по четыре раза ночью в туалет, когда появилось это иссушающее во рту? Про язвочки на внутренней поверхности щек не говорил совсем, не счел важным. Когда, когда. Давно.
– Давай к врачу сходим?
Предлагает сперва спокойно, потом напряженно.
Да что уж тут. Пройдет. Язвочки. Трогаю языком, ощущаю.
* * *
– Кошмар приснился, да?
На ней фланелевая футболка с длинным рукавом. Эти, женские, нежные, на тоненьких лямочках, перестала носить очень давно.
– Да, что-то вроде того. Приснился заново тот день, когда он уехал. Будто бы очень долго собираемся, мечемся по комнатам, ищем вещи, а они все запрятанные, скомканные, какие-то словно не его. Он даже спрашивает – Лешк, ты зачем такое сделал с рубашками, носовыми платками, а я ведь ничего не делал, обидно, но молчу. Потом почему-то не могли найти паспорт, а потом вдруг поняли, что паспорт спрятала моя мама – не хотела, чтобы он уезжал.
Ну вот зачем он ей?
Твоя мама?..
Да. Мне она иногда тоже снится.
Жена берет воду, несколько капель оказываются на подбородке, жемчужно сверкают под лампой, белые, непрозрачные.
– Ведь не ты же виноват, в конце концов, ты – жертва этого человека, ты не сделал ничего плохого. А они…
– Хватит. Хватит, если бы я даже и не смотрел – то что? Рассказали бы. Тот же Даня. Письмо бы написал, не поленился.
– Это же совсем другое! Ну, мы же смотрим художественные фильмы, читаем книги, но все это совсем не с нами.
– Это со мной, – перебиваю, – это вообще давно происходит со мной, даже когда ехали к мосту – это, черт возьми, происходило со мной.
– А помнишь, – вдруг говорю, – мы где-то видели с тобой такую заметку, что вроде как преступников теперь будут не обыкновенно наказывать за преступления? Как-то иначе? Не помнишь как?
– Ну конечно, помню. Ведь речь идет о Читателе.
– Ах да, точно. Смешно, вспоминал сегодня, но не смог, хотя такое простое название. После него все забываешь?
– Да нет. – Маша выключает свет; да, конечно, все правильно, хоть и не вставать завтра, а мы давно уже выросли из задушевных разговоров при свете настольной лампы. – После Читателя тебя самого забывают.
Вот выйди на улицу, спроси десяток прохожих – кто помнит, что там в Туапсе произошло? А ведь было на всех телеканалах, его показывали, детей, быт лагеря, там прикольное видео одно из чьего-то личного архива – ребята моют посуду, такие смешные, сосредоточенные… Еще было видео, как дети ручей переходят, полноводный такой, камешки поднимают. И ты говоришь что-то в камеру, но я потом не пересматривала, больно.
Потому что они долго начинают обсасывать эту аварию, хотя она произошла в восемьдесят первом, а за Алексеем Георгиевичем пришли, получается, только в девяносто пятом. Почему так?
– Так ведь очередь. Преступников много, а карательный аппарат сейчас у нас небольшой, его специально таким сделали, потому что при таком развитом обществе скоро можно будет обойтись и без него. Тем более сейчас, когда появился Читатель.
Сам не знаю, откуда такие подробности, – ведь я не должен знать. Как-то все теперь поняли, наверное.
– Ты была рада, что его арестовали.
– Рада? Нет. Но послушай, он же вот что сказал: наверное, это кто-то из ребят нажал на газ, я даже не знаю, кто это мог сделать, Миша или Леша, вы же знаете, я сильно ударился головой, у меня пострадала память.
Память у него пострадала, видите ли. А оговаривать учеников, тебя – и это при том, что ты для него сделал, – нормально вообще?
– Прекрати. Ты ничего не знаешь.
– Конечно, я ничего не знаю.
– Я делал, что должен был. А он для меня…
– Что? Ну что?
Ведь рассказал, рассказываю, что еще нужно?
Не верю ни в какого Читателя, это она нарочно придумала, чтобы напугать. Это мне за призрака на старой квартире, за вишенки, за аварию.
Я не должен забыть – я даже нарочно завел такой дневник, толстую тетрадку, которыми даже Женька маленькая никогда не интересовалась, чтобы записывать все-все, каждый год, каждую мелочь, с первого года, который помню. А помню себя с шести лет, да, понимаю, что поздно, когда некоторые с восьми месяцев – Алексей Георгиевич, например, утверждал, что да, с восьми, но только его послушать – так с самого рождения, с теплых полных рук акушерки. А я с шести лет только, жалкое зрелище.
Да и то не себя, а маму. С семидесятого года. И только через девять лет мы встретимся с Лисом – вот этот промежуток не помню, как я жил без него, что делал? Кажется, что и не был вовсе.
2012
Даня подходит к школе, садится на скамейку. Дети на каникулах, кругом никого – даже охранница не обратила внимания, потому что он безобидным кажется, жителем соседнего дома, что подышать вышел. Маша потом спросит – откуда он узнал, где ты работаешь? Ну хорошо, сам сказал, хорошо – иначе бы он домой приехал, к Женьке. Пусть лучше здесь.
– Ты его надежно спрятал, – вместо приветствия, – никто найти не может: ни правоохранительные органы, ни я. Хотя, вообще, такой здоровенный дед – не иголка, правда?
– Прямо уж и дед.
– Дед. А что? Сколько ему сейчас, шестьдесят, небось? Дед и есть. Дед, который окончательно зарвался и не понимает, когда пора остановиться.
Сажусь на лавочку, стараясь не задеть ничем – ни полой расстегнутой куртки, ни рукой ненароком, неприятно прикасаться, точно у него заразная кожная болезнь, покрытая красными мокнущими чешуйками кожа, хотя это я был гонерейный, он был –
Нет, тогда уже не был, и слово гонерейный осталось в общей спальне давнего, в простынях истлело.
– Итак, вы его спрятали.
– Допустим.
– И твоя дочь тоже не знает куда?
– Не знает она ничего, прекрати. Мне что, в милицию обратиться?
– Обратись.
Молчим, не смотрим.
Голова кружится – это значит, что пора съесть хлеб и яблоко, выпить метформин. И ведь не сразу пошел, да, только полгода назад Маша уговорила, когда один раз маленькая царапинка месяц зажить не могла.
Никогда не думал, что у меня может быть диабет.
Всю юность худым бегал, подтянутым, это сейчас что-то. Но пройдет, верю, и теперь уже легче.
Но только когда думаю о Дане, когда он мелькает перед глазами – кружится голова, как будто и не лечусь совсем.
И жалко, что только первый год работаю в этой школе – взяли почти без опыта вести биологию, поначалу чуть ли не на каждом уроке завуч сидела, молодая девочка, Женьке ровесница, на взгляд, а потом вроде как поверили. Ну какой опыт, несколько лет в школе-интернате, а потом и в трудовой толком записей нет, потому что разным занимался. И только начала налаживаться жизнь, как он тут – Даня.
– В любом случае ты не имеешь права вовлекать мою семью, оставь их в покое.
– Конечно. Твою семью оставить, да. А то, что у доброй сотни ребят и у сотни взрослых, у меня в том числе, – никакой семьи нет, это как называется? Не трогает, да?
– Даниил, Даня, я не знаю. Мне очень жаль, что так произошло, нужно было, наверное,
