Как странно, недавно я прочла, что нашего знаменитого актера Михоэлса тоже много лет преследовали во сне злые собаки.
В «Романтике» ты строишь интригу на том, что героя, коммуниста-подпольщика, кусает собака, и бедняга, боясь полиции, не может обратиться к врачу. В течение сорока дней он едва не сходит с ума от неизвестности – собака здоровая или нет. К сожалению, этот роман не избавил тебя от кошмаров. Я знаю, что его история навеяна проклятыми снами. Я так и не привыкла к твоим отчаянным крикам по ночам. Каждый раз, когда ты снова засыпал, я еще долго лежала с бьющимся сердцем, вновь и вновь слыша: «А-а! Вера! Вера!»
Утром ты меня виновато спрашивал:
– Я опять кричал как сумасшедший? Опять не дал тебе спать?
– Нет, – лгала я пять раз из десяти, – тебе показалось. Ты любил встать, как тебе казалось, тихонько, пройти бесшумно – задевая и опрокидывая стулья – но на цыпочках в ванную и очень тщательно выбрить лицо, хорошенько умыться, надеть белоснежную рубашку, конечно, накуриться до отвала и сесть за газеты. Через каждые пять минут ты заглядывал ко мне, вставал на колени и, близко-близко придвинув лицо, смотрел на меня. Конечно, я давно проснулась, но не признавалась, чтобы не огорчать тебя. Иначе ты бы сокрушался весь день, что опять разбудил меня, не дал поспать.
Мы любили утро, просыпались всегда с радостным чувством.
У нас была утренняя игра, мы любили в нее играть, и не хотелось нарушать ее правил. Я знала, что я должна была «спать» до тех пор, пока ты не появишься с подносом. Милый, милый Назым, севгилим, шекерим, как ты умел творить маленькие и такие милые чудеса. Ты любил сварить для меня большую чашку турецкого кофе в медной джезве по своему рецепту: на сковородке с песком, подсластив, присолив. Ты варил этот кофе так же серьезно, как писал свои стихи. При этом кофе у тебя мог убегать несколько раз, и ты принимался варить его снова и снова, но ведь и стихи не всегда получались с первого раза. Потом ты брал наш жостовский поднос, ронял и гремел им на весь дом, протирал его рукавом рубашки и, подув на чашку, опрокидывал в нее кофе. Потом, открыв холодильник, ты опускался на корточки и внимательно высматривал там что-нибудь вкусненькое. Ты отрезал ломтик сыра или брынзы, или копченой колбасы, прихватывал несколько печенин… Потом подпихивал под тарелку несколько шоколадных конфет для себя и шел ко мне. Ты очень шумно распахивал плечом дверь, очень торжественно входил и замирал возле моей подушки. Ты считал, что вот сейчас запах кофе разбудит меня. Я втягивала носом воздух, открывала глаза и улыбалась тебе – ты был счастлив. Ставил поднос возле подушки на мой крошечный столик и садился на коврик по-турецки, поджав ноги. Ты любил смотреть на меня сонную, с растрепанными волосами. В эти утренние минуты я казалась тебе беззащитной, особенно родной. В эти утренние минуты ты смотрел на меня так же, как мама в далеком детстве. В эти утренние минуты ты покачивал головой в такт бегущим мыслям, удивленно повторял:
– Что я наделал, что я наделал…
В эти утренние минуты ты частенько спрашивал меня:
– Как бы ты, наверное, хотела, чтобы я был твоим отцом? Вот это для тебя было бы в самый раз!
Я с трудом опять проживаю наши встречи, и уже не могу, не хочу этому противостоять. Нет, мы с тобой рядом. Я раззнакомилась с целым миром. Сегодня долго не могла вспомнить, что играют по радио. А был это «Пятый танец» Брамса…
Уже когда мы были вместе, я спросила однажды, как тебе удалось бежать из Турции.
– Мне помог товарищ Павлов. Ваш русский ученый. Его книга мне попалась в тюрьме. Я внимательно изучил его науку об условных рефлексах – просто меня заинтересовал его эксперимент. Потом, когда я вышел из тюрьмы, я забыл об этой книге.
В девятом письме из Танганьики ты написал мне про это время.
Вспоминаю дни, когда я вышел из тюрьмы.
Не «выпустили», а «вышел сам» Под нажимом
Друзей – извне,
Моим – изнутри,
И под нажимом времени распахнулась тюремная
дверь.
Радость,
Ликование, восторг,
Немного гордый,
немного удивленный восторг.
Блеск мечты.
Надежды, висящие на ветвях мечты, —
Еще не плоды.
Только мечты.
Желание громко рассказать о тюрьме —
всем и себе самому.
Просыпаешься, вздрагиваешь – это тюрьма
до сих пор входит в мой сон.
Привычки тюремных лет,
Запреты тюремных лет,
нелегко расстаются со мной.
Не заклеиваю письмо, словно жду,
что будут его проверять.
По вечерам механически жду,
когда дверь запрут на засов,
а лампочки вспыхнут сами собой.
Радость, ликование,
восторг.
Однако праздничным дням приходит конец,
как и всяким другим дням.
Смотришь – крыша течет.
Окнам нужен ремонт.
Нужно свет провести.
Нужно газ подключить,
Нужно уголь на зиму купить,
Нужно простыни, книги и даже тарелки купить.
Руки готовы к труду. Они трудились в тюрьме,
но тюрьма
Усыпила знанья мои.
Денег нет.
Опасно влезать в долги.
Как, с чего я начну
постройку дома свободы моей? Что хочу я всем этим сказать?
Ты умна, моя женушка. Ты
Догадаешься и поймешь.
Не любил ты говорить про тюрьму. Если и рассказывал, то какие-нибудь забавные случаи. А если истории были жестокие, то старался рассказать их без драматизма. Не хотел, чтобы тебя жалели. Но многие тюремные привычки забывал с трудом. Всякий раз удивлялся, зачем шведы в гостиницах каждое утро меняют постельное белье. Любил, чтобы везде в комнатах горел свет, и самый яркий. Ненавидел темноту, заборы, замки, всевозможные пропуска, визы. Любил хорошо освещенные дома, нарядные улицы, демократичные города.
И вот я держу в руках книгу, пришедшую из Турции. Книга о тебе. В ней твоя фотография, сделанная в тюрьме. Мое сердце сжимается от боли: стоишь одиноко у стены каземата, согнувшись от ветра и холода в длинном изношенном пальто, в худых башмаках без шнурков, костлявый печальный узник. Прижал к груди тощую грязную кошку, ушел в себя, потерял самого себя в себе, впал в задумчивость. И, глядя на эту фотографию, я проклинаю себя, Назым, что недожалела, недолюбила, недоберегла тебя. А кошки в твоей жизни когда-то играли не последнюю роль. Все-таки первые настоящие стихи ты когда-то тоже написал о кошке. Помнишь, как одна дама, пианистка и жена известного руководителя известного театра, умоляла, требовала, чтобы ты написал статью в защиту кошек, чтобы вместе с ней боролся за их права?
Дама просила:
– Одно ваше слово, и мальчишки не будут откручивать им хвосты.
Кажется, она возглавляла секцию кошек в Обществе охраны животных. Ты пытался отделаться от нее, говорил, что уже написал «Элегию Шайтану».
– Но это же про собаку! – возмущалась дама. – А у нас кошки!
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
