Потом ездили смотреть Чюрлёниса: в списке отца, чем должен интересоваться культурный человек, живопись стояла под номером четыре. Отец ходил от картины к картине, отбывая перед каждой полуминутную повинность. Алику понравилось, как художник изображал замки, море и сосны. Теперь в парке за каждой сосной ему виделась древняя башня или колокольня.
– Осточертело мне там всё. А бросить – как?
Алик остановился. Голос отца. За той сосной. Отец сидел на земле. Две бутылки пива, рыба. Напротив полулежала женщина. На ней был спортивный костюм, но Алик ее сразу узнал.
Старуха с дикого пляжа.
– Что хотел, то и получил, – сказала она, еще не видя Алика. И отхлебнула из горлышка.
Он слышал, как отец вошел, чиркнул молнией на куртке. Щелкнул выключателем. Стащил джинсы, отпинал их куда-то. Затрещала раскладушка. Запахло потом, пивом, копченой рыбой.
– Не спишь?
– Сплю.
– Это Вера… Вера Сергеевна.
– Какая Вера Сергеевна?
– Такая. Моя бывшая жена. Из Новосибирска. Тоже отдыхает здесь. Случайно встретились.
Алик всё еще лежал лицом вниз и дышал в подушку.
– А ты знаешь, где я ее видел?
– Знаю. Она сказала. Узнала тебя.
Алик отлепил голову от подушки, сел.
– Нет… Она же такая старая!
– Одного со мной года.
– Пятьдесят один?
– На вот, помажься, от комаров купил. Прошлой ночью всего изгрызли. Что насупился? Да, когда женщин не любят, они начинают быстро стареть. Да и мужчины тоже…
Алик втирал в себя жидкость от комаров.
– Ноги смажь тоже, они ноги любят.
– Пап… А наша мама в пятьдесят лет будет… другая?
– Другая, – зевнул отец. – Если мы ее будем любить.
– А если – нет?..
Через три дня прилетела мама, веселая, подстриженная. Сходили в ресторан «Габия». Маме в Паланге всё нравилось, особенно температура воздуха – после Ташкента. Ходила, всем интересовалась, фотографировала своим «Зенитом». «Я на минуточку!» – и исчезнет. Возвращалась, или сфотографировав что-то, или с покупками. Сразу купила темные очки, янтарные бусы и шлепки с бабочкой.
– А это дорога куда? – поинтересовалась, когда шли купаться.
– На дикий женский пляж, – ответил отец.
– Дикий? В каком смысле?
Отец объяснил. Алик разглядывал песок под ногами.
– Обалдеть… И что, разрешают?
– Мама, идем… – потянул Алик.
– Я на минуточку!
Остались вдвоем с отцом. Отец хмуро листал очередной «Огонек», Алик пинал песок. «Минуточка» всё не кончалась, Алик уже уперся носком в твердую серую землю. Мама исчезла, растворилась в этом диком пляже, осталась там навечно…
– Какой ужас! – она шла обратно, весело размахивая пакетом. – Я-то думала… А это свиноферма какая-то!
Алик обнял ее. С ее халата еще не выветрился ташкентский запах – запах их дома, пыли и абрикосового варенья.
На море с мамой удалось сходить раза три – погода испортилась. Стало холодно; хозяйские георгины раскачивались под дождем. Мама вначале восхищалась и фотографировала мокрые клумбы, потом заскучала. А Алик любил дождь. Натягивал свитер, брал зонт и шел гулять. Шел мимо огромного красного костела, где, пересиливая шум ливня, гудел орган. Мимо старых лип, с которых опадали зеленые вишенки. К морю – любил бродить по песку, слушать волны. На пляжах никого не было, только он и вода, кусты и сосны.
Он зашел и на дикий пляж. Никого. Волны шлепались и ползли по песку. Алик мысленно достал флейту. Почувствовав взгляд, обернулся.
Она стояла, в своем страшном спортивном костюме, под зонтом.
– Слышишь? Передай своему отцу…
Алик быстро пошел прочь. Потом побежал.
Они вышли вареные из самолета; воздух был горячим и сухим.
– В гостях хорошо, а дома лучше, – сказал отец.
В аэропорту их встречал дядя Шухрат.
– Эй, космонавт! Космонавт! – Повернулся к маме: – Помнишь, как я ему говорю, когда ему три года было: «Космонавт!» А он: «Я не космонавт, я – Алик».
– Вы уже тысячу раз это рассказывали.
– Ну и что… Подумаешь – тысячу!
Они ехали на такси по августовскому Ташкенту. Алик закрыл глаза и попытался вспомнить море. Но море не хотело вспоминаться.
– Па! А почему бы в Ташкенте не построить Дом Перкунаса? Ну копию, а?
– А зачем он в Ташкенте?
Алик откинулся на сиденье и снова закрыл глаза. На этот раз море всё-таки вспомнилось. Холодное, тяжелое море под дождем. Рвущийся из рук зонт. Сосны. И бегущие ноги по песку – когда он убегал, дрожа не от страха, а от чего-то тяжелого, имя чему он не знал.
– Сейчас по дороге купим арбуз, – сообщил дядя Шухрат. – Наши уже все в сборе. Сувениры купили? Поедим, и отдыхать. А то вон космонавт уже засыпает. Молодец, хорошо загорел. Мужчина уже.
Машина свернула на их улицу. Алик прижался лбом к стеклу и жадно разглядывал дома, остановку, чинары, людей…
Дикий пляж понемногу отпускал.
Бабушка № 20948-Z
– Левее! Левее! Еще левее! Ну, куда?.. Совсем левее! – Шаходат-опа стоит посреди двора и машет руками. Двор полит и выметен, на Шаходат-опа – новый розовый платок, который ей внук привез из Турции, и под цвет платку красные носки.
– Принципиально левее! Э, оглохла, что ли?
Солнечный луч скатился по закрылку, блеснул в иллюминаторе. Мы стоим вокруг и молчим. Шаходат-опа – диспетчер и старая бабушкина подруга. Посадка во двор – ее почетная должность. Чтобы виноградник не повредить, а тут еще Самых-ака решил строиться, кругом стройматериалы. Поэтому Шаходат-опа командует в своем розовом платке, а мы вокруг просто молчим и волнуемся. Даже Рустам волнуется, хотя он меня на три года старше. «Рустам-ака», правильно сказать. Сердится, когда я просто «Рустам» говорю. Хотя по закону я его дядя, а он мне племянник, и отжимаюсь на пять раз больше, это все видели.
Тарелка зависает над двором совсем низко. Ее круглая тень медленно опускается, сейчас она на крыше Самыха-ака, а сейчас уже и на стене.
Из тарелки выглядывает бабушка. На ней летный шлем, поверх шлема повязан платок. Такой же, как у Шаходат-опы, только, конечно, красивее. Из космоса его прошлый раз привезла, а в космосе, конечно, качество лучше, чем в Турции, особенно где-нибудь на Юпитере, где бабушка тоже бывает по разным делам.
Бабушка машет нам рукой. Все видят, что на ней новые летные перчатки. Всё-таки нас послушалась, выбросила старые. А может, не выбросила, на память отложила. Сколько лет в них летала, и на фотографиях она тоже в них.
– Шаходат, эй, Шаходат! – слышим сверху родной бабушкин голос. – Что ты так кричишь? У меня аппаратура твой крик не выдерживает!
– Это я кричу?! – От голоса Шаходат-опы у нас закладывает уши. – Я кричу?! Да, я принципиально кричу… чтобы ты свою бандуру Самыху в помойную
