— Выплюньте! — нацелил я нож в голландца.
Тот выплюнул.
— Где вы ее видели? — рявкнул я. — В больнице под патронатом Святой Троицы? Только гляньте! Ну!
Быстро протрезвевший, чернофизик осмотрел автопортрет панны Елены.
— Ну… может и похожая. — Он захлопал глазами, пригляделся поближе. — Нет. Ясно, не она. Разве что волосы эти. И, может, глаза… Не она, господин Бенедикт.
Я вонзил нож в библиотечный стеллаж.
— Завтра с утра я еду в Иркутск.
Павлич отшатнулся.
— Не сходи с ума. Несчастья ищешь? Он же ведь сказал, что не она!
— И что с того?
В отчаянии Саша стукнул лбом по китайскому памятнику старины.
— Так ты же сам говорил, что ее нет в живых!
— В живых нет, но, может, и живет.
— Ты был на ее могиле!
— А ты что, не видишь. — Замашистым движением руки я охватил вечерний пейзаж Холодного Николаевска под дождем. — У нас Оттепель!
— Что ты такое…
— У нас Оттепель! — Взглядом я вернулся к выцветшему эскизу. Панна Елена указывала рукой, вытянутой куда-то за пределы видимого на что-то, чего не существовало. На ее губах не было улыбки, какой-либо иронии. La Menzogna. Ложь, которая более правдива, чем правда. — Стоит Оттепель. Она мертва — но, возможно, живет. Может, она и жива.
Mijnheer Иертхейм выпутал из бороды последнюю проволоку.
— Это не она.
— Неважно.
— С ума сошел, — ойкнул Павлич.
Я отвернулся к окну.
— Забери граммофон, пускай уже уходят.
Я высунулся под дождь, ставший более холодным. Прав ли Поченгло? Неужто я все это как-то подмораживаю к себе? Я же не планировал. А то, что планировал, то не удалось, превратилось в посмешище для слишком умных господ. Прошлое не существует, будущее не существует. Но ведь иней на оконном стекле тоже ничего не планирует, нет в ледовом кристалле никакой мысли, организующей окружающую структуру. Но, тем не менее, она укладывается вокруг него в соответствии с заранее заданной необходимостью — словно тот же, направленный против энтропии порядок молекул переохлажденного металла. Отец, мартыновцы, Тесла, черная физика, Крупп, новая зимназовая технология. Пилсудский, Дороги Мамонтов. Федоровцы, Фишенштайн. Хроническая бедность, наглые чиновники, Транссибирский Экспресс, Министерство Зимы, Царствие Тьмы, аполитея, Распутин, Товарищество Промысла Истории. Отец оттаявший, отец воскресший. Панна Елена. И даже такие мелочи, как карты Века или умение в бальных танцах. Правда или фальшь? Правда или фальшь?
Я смыл все это с себя.
Перед рассветом, уже одевшись в дорогу, я зашел к Зейцову. Его закрыли внизу, на первом этаже, в угловой комнатушке без окна (чтобы не мог выпрыгнуть). Перед дверью дремал штатовский с берданкой на изгибе локтя. Я приказал ему открыть дверь и принести лампу.
Бывший каторжник просыпался медленно, придавленный каменной тяжестью похмелья. В конце концов, он уселся на голом полу, в нижнем углу, подтянув колени под подбородок, охватив ноги руками. Я присел напротив, возле верхней стенки. Достаточно было немного помолчать, он сам вошел в покаянное настроение.
Зейцов стукнул затылком в дерево: раз, другой.
— Пашол! — простонал он. — Не сматреть! Не сматреть!
— Ну, што.
— Тьфу! Сатана!
Я медленно перекрестился.
— Филимон Романович, что с вами?
— Нет у вас Бога в сердце!
Я прижал тьмечеизмеритель к виску.
— У меня Бог в уме.
— Сатана!
— Или я тебе чем навредил? Когда? В чем?
Тот закрыл глаза руками, возможно, ослепленный после темной ночи.
— Тем, что я вас тогда в поезде не убил…! — стонал он. — Что жить вам позволил…!
Ага! Покаянные угрызения были у него не по причине попытки убийства, но — из-за того, что та не удалась.
Я тяжело вздохнул.
— По-видимому, это из-за Оттепели. Мы же уже проходили все это в Лете.
— Так ведь тогда я и не знал, что вы и вправду будете делать Историю! — глянул Зейцов из-под рукава. — Что построите себе для того машины, что целую науку выстроите, что самого себя посадите у руля истории и станете ее по собственным замыслам вычислять: это вот необходимо, это вот невозможно — и будет таким! это вот добро, это вот зло — и таким будет! это вот прекрасно, а это гадко — и таким будет! вот это — спасение, а это вот — проклятие — и так оно и разделится! вот небо, вот преисподняя — и так и пойдут слепые массы! Для России и мира остального — аполитея; людям — судьба сонных рабов! И никакого бегства! Даже мысли о бегстве! Даже не будет, в кого бомбами бросать — раз ты вычислишь свои ИСТОРИЧЕСКИЕ НЕОБХОДИМОСТИ! — Он снова закрыл глаза. — Ужас, ужас! Идеальный тиран человечества! Механик сатанократии!
Я повторил ему то, о чем спрашивал он сам, перед тем, как выбросить меня из Экспресса в Азию.
— А не забыл ты свои марксистские догмы? Ведь верил же в них. Впрочем, Бердяев тоже верил. Человек, раньше или позднее, станет хозяином Истории.
— Может, и станет — но ведь что делаете вы, Венедикт Филиппович — вы обрекаете на вечное проклятие все человечество! История — это единственный способ общения Бога с человеком, но после того уже не Бог станет обращаться к нам через столетия и посредством людских деяний, но — варшавский математик! — Вновь он начал биться лбом о стену. — Варшавский математик! — бабах! — больной идеалист! — трах! — Венедикт Ерославский!
— Сам ты неизлечимый идеалист, — буркнул я.
— Я? Я верю в идею для народа, из любви к людям — из той страдальческой, сумасшедшей любви к человеку! А вы, вы верите в идею ради идеи, из любви к идеям, вы уже живете среди идей! И таковой будет ваша История, таковой будет ваша аполитея: Лёд! Лёд! Рай для бухгалтеров и бездушных рабов!
Я заставил себя отстраниться от неприязненных эмоций и обдумать слова Зейцова исключительно умом. (И тут же подумал: а ведь, как раз, взбеситься следовало! Слишком поздно).
Ведь в чем ачуховец может быть прав… Ведь в его словах звучала некая очевидная правда. Все те студенты, изо дня в день живущие среди книжек, поскольку среди людей жить они не способны; живущие среди слов, чисел и идей, ибо среди теплых тел нет для них жизни, ибо среди теплых тел они находят лишь предмет отвращения и озверения — в отличие от идеального представления о телах… Мыслители, изобретатели, искатели Истины всех эпох, все те Николы Теслы, которые никогда не женились и, скорее, заметят красоту математически описываемой машины, чем незрелую, незаконченную прелесть панны Филипов — все те, что своими откровенными страстями толкают мир вперед — которые формируют картину мира будущего… О чем их сны, о чем они мечтают? Чего они желают в электростанциях своих механически заводных сердец? Льда! Льда! Они мечтают о мире и человеке подо Льдом, об Истории подо Льдом! Вот тогда они и вправду будут самыми практичными, самыми жизненными из всех людей — когда язык первого рода совпадет с языком второго рода — когда уже не останется ни малейшей разницы между реальностью идей и реальностью материи.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
