– Камилл, неужели ты говоришь это серьезно? – вскричал Коломбо.
– Разумеется, совершенно серьезно! Я не хочу мешать счастью моего единственного друга.
– Да ты ему нисколько не мешаешь.
– Напротив, мешаю самым постыднейшим образом и завтра же поищу себе холостяцкую квартиру.
– Ах, да! Тебе хочется от меня отделаться! Жить со мной тебе надоело, и дружба наша тяготит тебя.
– Но полно, Коломбо, ты начинаешь говорить глупости.
– Так, хорошо же, переселяйся, но и я переселюсь с тобою.
– А! Вот как! Так беги сейчас же к хозяину этого дома и, если мое присутствие тебе не неприятно…
– Ребенок ты! – вскричал добрейший бретонец.
– Да, да, заключу на нас обоих контракт на три, шесть, девять лет… если только, повторяю тебе…
– Камилл, – перебил его Коломбо – я люблю Кармелиту, люблю всеми силами души; но если бы ты сказал мне: «Коломбо, все мои американские владения сгорели, я разорен, мне надо начинать жизнь сначала, но ты видишь, я слаб и мне нужна твоя помощь, сильный сын старой Бретани», – я сейчас же уехал бы без горя, без сожаления, без вздоха, даже без оглядки на ту половину моей жизни, которую оставил бы здесь за собою.
– Я сам уверен, что ты это сделал бы.
Коломбо грустно улыбнулся.
– Разумеется, сделал бы! – подтвердил он.
– Хорошо. Но скажи мне, к чему поведет тебя твоя любовь теперь?
– По всей вероятности, к женитьбе.
– О! Жениться на девочке, которая шьет рубашки для монастыря и лазаретов! Тебе, виконту де Пеноель, потомку Роберта Сильного…
– Она дочь офицера. Отец ее был капитаном в Почетном Легионе.
– Да, из военного дворянства. Ну, да все равно! Если тебе это нравится, и отец твой ничего против этого не имеет, так и возражать тут нечего.
– Отец мой согласится на все ради счастья единственного своего сына.
– Так отчего же ты теперь же не начинаешь переговоров?
– Да, во-первых, я еще не знаю, любит ли меня Кармелита.
– Кроме того, тебе хочется прежде чем вступить на тернистую стезю, называемую браком, насладиться свободным воздухом любви. Отлично! Я вполне понимаю такую утонченность! Но скажи, пожалуйста, ведь не будешь же ты тянуть этого дела до тех пор, пока несчастная девушка погубит себе зрение?
– А что же мне делать, Камилл? Разве я достаточно богат, чтобы помогать ей? Да будь я даже миллионе ром – еще вопрос, согласилась бы она под каким бы то ни было видом принять от меня помощь.
– Ну, помощи она, может быть, и не примет, но от работы, верно, не откажется.
– Да какую я найду ей работу?
– О, как ты наивен, мой милый!
– Да говори скорее, как – тут ведь дело не во мне!
– Один из моих друзей в колонии поручил мне вы слать ему шесть дюжин рубашек – половину из голландского полотна, половину из батиста. На этих днях я купил все материалы, и их принесут сюда сегодня вечером или завтра утром. Друг, который дал мне это поручение, назначил приблизительную цену на рубашки – франков по двадцати пяти каждая. На мужскую же ру башку идет три метра двадцать пять сантиметров полотна, что стоит шестнадцать франков двадцать пять сантимов. Значит, восемь франков двадцать пять сантимов остаются за работу. Ну, так вот мы и передадим это дело нашей соседке, так что вместо одного франка за рубашку она станет получать восемь. Понял?
– Нет, она наверно не согласится! – заметил Коломбо, покачав головою.
– Это почему?
– Потому что она подумает, будто это только выдумка, чтобы помочь ей. Она ведь знает цену работе, и когда мы заговорим о сказочной сумме, которую ты предлагаешь, она откажется.
– Ах, какой ты упрямый и мнительный бретонец! Да с чего ж станет она отказываться от платы, которую с меня берут в любом магазине? Я покажу ей мои счета.
– Да, в таком случае, это дело, может быть, уладится, и я очень тебе благодарен за то, что ты его придумал.
– Ну, так и переговори с ней сегодня вечером.
– Хорошо, я подумаю.
– При этом подумай также, что шитье рубашек не дает положения в свете. Я ведь уж многое знаю из дела. Может быть, она станет смеяться надо мною, но я многое видел, хоть и не внимательно смотрю. Я знаю, что близко то время, когда машина будет делать в один день столь ко, сколько сотне швей не сделать в неделю. Взгляни хоть на индийские кашемиры и шали. Для того чтобы соткать одну шаль, над нею трудится вся деревня в течение полугода, тогда как лионские ткачи выделывают ее всего в один день. Следовательно, для Кармелиты необходимо приискать такое занятие, которое, в случае если граф де Пеноель не позволит своему сыну жениться на белошвейке, могло бы гарантировать ее существование.
Коломбо смотрел на Камилла со слезами на глазах.
– Я никогда не видел тебя таким серьезным, доб рым и рассудительным, – сказал он. – Благодарю тебя, потому что знаю, что тебя воодушевляет наша дружба.
Но Камилл как бы не обратил на эти ласковые слова ни малейшего внимания.
– Ты, кажется, говорил мне, что она любит музы ку? – продолжал он.
– Страшно любит! И даже, кажется, сама недурно играет.
– Ты слыхал, как она поет или играет?
– Нет, никогда. У бедняжки нет инструмента.
– Ну, так надо завести.
– Это каким же образом?
– Я еще и сам не знаю, но говорю тебе, что инструмент у нее будет.
– Вот ты и всегда так, Камилл, – сейчас же заходишь слишком далеко.
– Нет, на этот раз, чтобы доставить ей инструмент, я не только не пойду далеко, но даже не встану с места: мы отдадим ей твой.
– Как это мой?
– Очень просто.
– Да ведь это какие-то цимбалы.
– Вот именно поэтому его и следует отдать.
– Как, ей – этакую дрянь! Ну, что это?!
– О, до чего ты глуп, мой милый!
– Мерси!
– Ну, прости, это только дружеское замечание… Но, да пойми же ты, наконец!.. Я тебе тысячу раз повторял, что терпеть не могу твой инструмент и что он для меня слишком высок… А какой у нее голос?
– Контральто.
– Ну и отлично! У тебя баритон, – мы переменим твой инструмент. Я отложу пятьсот франков, и у тебя будет чудеснейший рояль. Это ведь не дождевой зонтик, и им очень свободно могут пользоваться двое и даже трое.
– Но, Камилл…
– Да это уже сделано, – рояль куплен и завтра его принесут сюда.
– Ведь ты врешь, Камилл?
– Нет, не вру, – это именно так и есть, как я имел честь тебе доложить. Я хотел устроить тебе этот сюрприз к твоим именинам; однако так как они уже прошли, то я отложил его до дня твоего рожденья; но так как рожденье твое не наступило, а мне все-таки надоело возиться с инструментом, который для меня слишком вы сок, то я и сделаю тебе этот подарок завтра, т. е. ко дню рождения твоего отца, дяди, тетки или кого-нибудь из кузенов… Ну, да, черт возьми! Ведь мог же кто-нибудь из твоих родных родиться завтра.
– О, Камилл! – вскричал до слез тронутый бретонец. – Благодарю, благодарю тебя!
IX. Жемчужина Парижа
Камилл вскоре в точности исполнил все, что задумал и обещал Коломбо.
Кармелита, просмотрев счета молодого щеголя, не от казалась принять плату, которую он ей предлагал за рубашки своего заатлантического друга, и с этого дня в ее квартире появились некоторые признаки достатка. Относительно же инструмента она сдалась не так легко, но по настояниям Коломбо, к которому чувствовала дружеское уважение, наконец согласилась.
Она пошла даже еще дальше и стала по очереди брать уроки пения то у Коломбо, то у Камилла.
Кармелита легко и бегло разбирала ноты с первого взгляда; туше[2] у нее был правильный, приятный; но ее невежество в музыке почти равнялось ее невежеству в любви.
Она играла, вовсе не понимая ни смысла, ни достоинства исполняемой вещи, что вообще составляет громадный недостаток музыкального образования наших молодых девушек, учившихся в пансионах.
Несмотря на все свои музыкальные способности, Кармелита знала только музыку третьестепенную, а о прелестях музыки настоящей, серьезной не имела ни малейшего представления. Зато с первого же объяснения своих учителей по этому поводу она принялась за исправление этого пробела с горячим увлечением. Для нее это казалось целым откровением.
Но между ее учителями скоро завязалась борьба.
Коломбо, серьезный и вдумчивый, как немец, да еще сверх того и ученик Мюллера, находил осуществление всех своих идей и мыслей в музыке немецкой.
Но Камилл, живой и легкомысленный, как неаполитанец, признавал музыку только итальянскую.
В их музыкальных вкусах сказывалась та же разница, которая существовала и в их характерах.
Вследствие этого относительно музыкального образования Кармелиты между ними возникали частые споры.
– Немецкая музыка заставляет все человеческие страсти перелиться в звуки, – говорил Коломбо.
– А музыка итальянская – это мечта, принявшая осязательные формы, – кричал Камилл.
– Немецкая музыка глубока и печальна, как Рейн, текущий между сумрачными елями и скалами, – говорил Коломбо.
