Тот ждал и глядел на Прозорова, держа на отлете щепотку с Климовским нюхательным табаком.
— Не знаю, брат Акиндин… — сказал Прозоров, с каким-то особым старанием затаптывая окурок. — Не знаю…
Чай, вернее, смородиновый навар, пила уже не вся артель и без прибауток.
— Эх! — матюгнулся Судейкин и далеко в сторону бросил берестяной ковшик, сделанный нарочно для чаю.
— Ну-ко, мужики, — сказала, поднимаясь, Аксинья Рогова. — Надо бы и погородить.
И все заискали свои однорядные рукавицы и топоры, пошли по своим местам.
Владимир Сергеевич кинул ружье на ремень и с тяжелым чувством пошел по тропе к ольховской дороге. Он думал о разговоре с шибановцами, все было тревожно и неспокойно. Но почему же светилась в душе какая-то нечаянная радость? Что бы это? Ах, да… Эта девушка, Тоня… Светились черные, испуганные и в то же время полные лукавства и вызова глаза этой не по-крестьянски хрупкой шибановской девушки. Он вспоминал и не мог вспомнить, чья она и какая у нее фамилия, и уже непроизвольно решил, что в предстоящий Иванов день обязательно придет в Шибаниху. Пока он и сам не знал зачем, но решил это твердо и весело. И жизнь, обернувшись каким-то новым, неожиданным для него боком, снова приобрела яркость и красоту.
IV
Он едва удержался, чтобы не сходить в Шибаниху до Иванова дня. Всю троицкую неделю до заговенья он жил с ощущением душевной Я приподнятости, начал бывать на всех деревенских праздниках. Он то в одной, то в другой деревне несколько раз видел Тоню, сначала в троицу, затем в заговенье. Она, как и все девушки, плясала и пела на гуляньях. Прозоров узнал о ней все, что мог. Тоня жила в безотцовской семье, с матерью и двумя младшими братьями, у нее было обидное прозвище, но у кого в деревнях не было прозвищ? Она считалась не хуже, не лучше других, но он теперь знал, что никто, кроме него, не принимает ее всерьез.
В Иванов день он пришел в Шибаниху, пряча желание увидеть ее за внешним предлогом: надо было узнать о продаже зерна.
Превосходный полдень опять был ярок и зелен. Лето только что вошло в полную силу, но оно еще не изнуряло людей ни работой, ни зноем, только скотина уже страдала от оводов. Прозоров нарочно пошел не большой проезжей дорогой, а той, знакомой тропой, через покосы, мимо озера и над речкой. По этой дороге старухи ходили в церковь, девки и парни на гулянки, а мальчишки удить.
Так славно было ступать по этой веселой тропе! Молодые, сочные, зацветающие травы росли чуть ли не на глазах, они так и перли из теплой земли. Казалось, от одного вида мясистых стеблей щавеля вязало во рту. Дикий, цветущий бело-розовым цветом клевер источал едва уловимый медовый дух. Везде домовито гудели шмели, они кургузо садились то на клевер, то на бордовые колокольцы, огнетая их своей тяжестью. Купальницы, затопившие было весенней желтизной все луга, теперь уступили место этим колокольцам, первым ромашкам и нежной, пронзительно-розовой, словно лазурной гвоздичке, которую называют в народе девичьей красотой. Кое-где в парных низинках уже зацветал пушистый, белый, с кремово-желтым отливом багульник. В конце сенокоса он будет дурманить косцам головы, но пока его очень немного, и тонкие запахи других трав овевают лицо при каждом, еще нежарком луговом вздохе.
Дорожка, обросшая панацеей, бежала по сенокосным полянкам. Она то касалась молодого березняка, то огибала густые всплески ольхи, ивы и не до конца отцветших черемух, то вскидывалась на краснеющую земляникой горушку, то спадала в комариную, пахнущую папоротником низину. Остро, слепяще мерцало в зеленых прогалинах густой синевы долгое озеро.
«Боже мой… — смутно и как-то отстраненно, будто это был не он, а кто-то со стороны, думал Прозоров, — Боже мой… Как все хорошо…» Под вечер он вышел на заречные шибановские покосы, к тому самому сеновалу, где сушился две недели тому назад. В сеновале все было так же, как и тогда, только осы свили под крышей серое большое гнездо. Оно висело вверху словно лукошко, но было почему-то совсем безжизненным. Владимир Сергеевич прилег на сено, стал слушать кукование кукушки и шелест осин за стеной сеновала. Он был сейчас совершенно счастлив. Может быть, это ощущение полного счастья разом вскинуло его на ноги: он подтянул сапоги, отряхнулся, одернул жилетку. «Да, люди счастливы, пока они не замечают своего счастья. Оно, это самое счастье, исчезает, как только осознаешь его… Почему же оно исчезает как раз тогда, когда его осознаешь? И уже не возвращается больше…»
Владимир Сергеевич Прозоров отмахнулся от этой мысли, как от назойливого комара, который звенел над затылком и около уха. На эту отмашку из гнезда молниеносно вылетела оса. Прозоров отмахнулся от нее, и вдруг сразу несколько ос с жалобным звоном бросились на него. Одна из них вцепилась в запястье, конвульсивно выгнулась и влепила жало. Прозоров, смеясь, по-мальчишески резво выскочил из сеновала. Острая боль в руке тотчас исчезла, но через минуту рука заныла и начала тяжелеть. Когда осы прекратили преследование, Владимир Сергеевич набрал сырой земли и осторожно, чтобы не запачкать манжет, приложил к опухшей руке. Однако боль стала еще устойчивее.
«Шутки шутками, а что было б, если б все осы ужалили сразу, одновременно? — подумалось Прозорову. — Пожалуй, было б не до сватовства».
Посмеиваясь над собой и стараясь не думать о распухшей руке, он вышел в заречное поле, к мосту, ведущему на шибановский берег. Здесь, у картофельных погребов, выкопанных в песчаном высоком берегу, Прозоров сел и огляделся. На той стороне стояла Шибаниха. Оттуда слышались голоса мальчишек и взрослых парней, играющих в «бабки». Большому гулянью было еще не время, но гармонь уже сказывалась в одном конце, словно бы не всерьез. И так же, как бы не взаправду, прозвучала девичья песенка:
Мой миленочек лукав,Меня дернул за рукав.
Прозоров не разобрал конец частушки и вдруг взволновался. Взволновался и ужаснулся тому, что он хотел сделать. Он решительно вышел к мосту. Какой-то мальчонка в закатанных выше колен штанах, в красной праздничной рубахе, стоя в воде, высматривал рыбину. Увидев Прозорова, он засмущался и, набычившись, пошел по воде, к берегу.
— Ты чей, мальчик? — окликнул Владимир Сергеевич.
Мальчишка остановился и, стесняясь еще больше, уставился в землю.
Прозоров подошел к нему.
— Так чей же ты?
— Рогов.
— Ивана Никитича?
— Игы.
— А как зовут? Да ты не бойся.
— Серегой. — Мальчик окончательно смутился.
Прозоров достал серебряный полтинник и подал ему.
— Возьми, купишь в лавке пряников.
Сережка замотал головой и бросился бегом в гору.
Прозорову пришлось дважды окликнуть его, чтобы остановить.
— Подойди сюда, не бойся.
Сережка подошел.
— Ты Тоню знаешь?
— Пигалицу?
— Ну да, — улыбнулся Прозоров. — Ты можешь ее найти?
Владимир Сергеевич, стараясь быть спокойнее, объяснил свою необычную просьбу: Сережка разыщет в деревне Тоню и пошлет ее сюда, на этот берег, только чтобы никто об этом не знал. Мальчишка внимательно слушал и серьезно кивал, обещая сделать все точь-в-точь. Он так и не взял полтинник, побежал через мост, в гору, к деревне. Владимир Сергеевич проводил глазами красную рубашку и только теперь заметил, как сильно бьется сердце… Опомнившись, он со стыдом обдумал всю нелепость своего положения, но было уже поздно: красная рубаха Сережки мелькала где-то в густых проулках деревни.
Было далеко за полдень. Вокруг переливались от ветра хлеба: поле ржи сквозило тем сизым отливом, который приходит вместе с выходом озими в трубку. Густой, но не навязчивый запах зеленых соков плотно и настойчиво вместе с ветром давил со стороны поля. По песчаной дороге шли в Шибаниху ранние гости: старухи с внучатами. Они шли полем босые, неся обувь на палочках за спиной, вместе с узелками гостинцев. Выходили на мост и крестились, затем переходили на шибановский берег и долго, не торопясь, мыли в речке ноги. Затем поднимались в гору, по тропкам, к подворьям своей родни. В деревне изредка взыгрывали первые гармони, слышались крики играющих в «бабки».
Владимир Сергеевич Прозоров то садился под крышу погреба, то вставал и ходил около. Никогда в жизни он не испытывал такого стыда и волнения.
* * *
В деревне жизнь шла своим чередом. Шибаниха праздновала Иванов день. Какое ей было дело до того, что за рекой на взгорье волновался и маялся Прозоров?
Один Сережка Рогов, обремененный заботой и тайной, думал о нем. Мальчишка прибежал в деревню и огляделся: искать Тоню, да еще в праздник, дело не шуточное. Маленькие ребята били по рюхам в проулке у Кеши Фотиева, неподалеку играли в «бабки» мужики и большие ребята.
Сережка сбегал в другой конец, потом на малый посад. Нигде не было видно больших девок, одни маленькие сидели на бревнах и качались на скрипучих качелях. Каждая держала в носовом платке по праздничному крашеному яичку. «Тоже петь норовятся, копырзы», — подумал Сережка, подражая дедку Никите. Он почти всегда подражал дедку, но сам это, конечно, не замечал.
