впервые. Для меня все стены, коридоры и двери были одинаковыми. Лишь с маленькими, едва заметными отличиями, а у меня на эти отличия не было ни сил, ни желания. Туда, куда меня привёл Чезаре, все уже было заляпано в крови. Ничего нового, но я продолжал обращать на это внимание. Так было легче, так я сходил с ума чуть медленнее и чуть меньше. На стенах висели ржавые цепи с оковами. Чезаре не нужно было говорить, что делать: я и сам все понял, но мне так не хотелось подходить к той холодной каменной стене, испачканной в крови таких же детей как я. Не хотелось, чтобы стальные цепи касались моей кожи, и не хотелось слышать короткий резкий звук, с которым защелкиваются оковы. Поэтому я не двигался, все так же уставившись в пол.
Кончики пальцев у меня дрожали, а глаза по-прежнему горели непрошенными слезами — я ничего не мог с этим поделать.
— Чего ты ждешь? — раздраженно спросил Чезаре и толстой гладкой рукоятью кнута подтолкнул меня вперед.
Я сделал несколько шагов вперед и потом снова остановился.
Мне так сильно не хотелось этого.
— Не делайте этого, — я произнес это прежде, чем успел подумать, и не узнал собственный голос: так сильно он дрожал. — Пожалуйста, — шёпотом добавил я, когда не услышал ответа Чезаре. Нет-нет, я знал, что мои мольбы ни к чему не приведут. Даже если бы я начал ползать на коленях и целовать его ноги — всё равно. Чезаре Инаганнаморте принадлежал тому типу людей, которых не трогают чувства других, особенно если это чужие страдания. Не уверен, что его волновала даже собственная боль…
Хотя сомневаюсь, что он вообще мог чувствовать хоть что-то.
То же самое я думал про Миреллу и Гаспаро. Они были словно… уже мёртвыми.
Чезаре расхохотался. Он смеялся громко и фальшиво. Я никогда не слышал такого смеха. И, слыша эти противоестественные звуки, я сжался ещё сильнее, будто бы это могло как-то помочь.
Не могло.
Из глаз потекли слёзы. Он даже ни разу не ударил меня, а я уже начинал плакать.
— А я-то думал, когда ты начнешь меня умолять остановиться. Поздравляю, пацан, ты продержался дольше всех, — ещё смеясь, произнес Чезаре, а потом в одно мгновение его лицо снова стало железным, и он добавил сухим, жёстким голосом: — А теперь не зли меня ещё сильней и сделай то, что надо. Быстро.
Я сделал пять шагов.
Пять медленных шагов на подкашивающихся коленях и упал.
Чезаре в тот момент не выдержал и, вцепившись в мои волосы, потащил к стене. О неровную поверхность пола я сдирал кожу с ног, упираясь и делая хоть какие-то попытки сопротивляться, но — ты же понимаешь, священник? — все без толку. Он впечатал меня лицом в стену, и я даже вздохнуть не успел, как на моих запястьях оказались железные цепи, а я — прикованным к стене.
Когда тебя бьют, самое страшное вовсе не сам удар, а ожидание. Оно рождается неприятным комком внутри тебя и растет с каждой пройденной секундой, образуя в душе трепещущее чувство тревоги. Ты ждешь удара, думаешь, что вот, ещё мгновение и прилетит, а он не прилетает и не прилетает, и ты не чувствуешь обещанной тебе боли, а потом расслабляешься и думаешь: «не случится». И вот в этот момент оно случается. Удар врезается миллионами иголок в твое тело, выбивая последние крупицы кислорода. Боль вонзается так глубоко, как может, и начинает пускать в тебе свои корни.
Это отвратительно.
Я имею в виду, ожидание. Оно отвратительно.
Чезаре не спешил. Он сводил с ума своей неторопливостью и несколько раз ударил хлыстом по воздуху. Это, священник, тоже отвратительно. Этих эфемерных ударов я боялся больше реальных, потому что реальные удары выбивали все мысли из головы. Мнимые же наоборот — заставляли представлять все несбывшиеся кошмары.
Когда на мою обнаженную спину обрушился первый удар, я заставил себя перестать плакать. Но едва ли это могло продлиться долго: слёзы снова брызнули из глаз. Я не знаю, почему до такой истерии меня довел именно четвёртый Путь, но я задыхался в собственном крике и плаче. Чезаре нравилось это.
Где-то на третьем ударе он рассек кожу до крови, и это мерзкое ощущение, когда горячие струйки крови медленно стекали вниз, вновь настигло меня. К двенадцатому удару вся спина была в крови, к двадцатому — все остальное тело тоже.
Мне очень хотелось как можно скорее отключиться, но сознание почему-то было на редкость чистым. Отвлекаясь лишь на резкие, ядовитые удары, я про себя считал каждый из них. Мне казалось, это хоть как-то заставляло абстрагироваться от происходящего. Впрочем, не так сильно, как было нужно, чтобы не сходить с ума дальше. Это чем-то напоминало Первый Путь, когда Гаспаро использовал обычные палки, только в несколько раз больнее.
После тридцать седьмого удара я сбился со счета.
Во рту чувствовался уже знакомый и ненавистный вкус крови и слёз. Горло было разодрано криками, а воздуха в легких не оставалось. Я не знаю, после какого удара я отключился, но очнулся я на полу той же комнаты, где Чезаре меня хлестал. Запястья и щиколотки были стерты железными цепями. Ноющая боль именно в тех местах — первое, что я почувствовал. Потом уже в сознание врезалась яркая вспышка боли, растекающаяся по всему телу огромной волной.
Думаю, он рассёк мне спину до костей. Не могу утверждать наверняка, но по ощущениям было именно так, — Рагиро вдруг замолчал.
Отец Мартин не торопил. Он сидел рядом, не произнося ни слова, упорно стараясь понять хоть маленькую часть той боли, которую испытывал Рагиро всю жизнь.
Когда пауза совсем затянулась, священник наклонился немного вперёд, наклонив голову, чтобы увидеть Рагиро: тот опирался спиной на каменную стену, откинув голову чуть назад и закрыв глаза. Он выглядел таким спокойным и в то же время до ужаса напряженным, и Мартин понятия не имел, как в один момент можно излучать и напряжение, и спокойствие.
— Рагиро? — шепотом позвал священник. — Вы в поряд…
— Ты издеваешься? — Рагиро не пошевелился, даже глаз не открыл. — Ты и впрямь считаешь, что человек в моем положении может быть в порядке, или ты просто идиот?
Только отец Мартин хотел ответить, что скорее он идиот, потому что он вообще не думал, когда заговорил, но Рагиро не дал ему и слова сказать:
— Не держи на меня
