Прошло несколько часов, прежде чем удалось от нее освободиться. Возвышенная, напряженная беседа, где, в основном, говорила Элизабет. Она развивает теории причин моего появления на Земле. Я киваю, отрицаю, расширяю. На самом деле, я совсем растерялся от ужаса своего предательства и едва слушаю ее монолог. Влажность превращает меня в половую тряпку.
В конце концов:
— Все уладится. Я собираюсь прогуляться. Потом вернусь к себе, немного попишу. Эта ночь должна войти в стихи, прежде чем я потеряю силу своих ощущений. Но на рассвете я снова приду к тебе, хорошо? Это будет часов через пять. Ты будешь у себя? Ты не сделаешь никакой глупости? О, я так люблю тебя, Дэвид! Ты мне веришь? Веришь?
Когда она ушла, я долго стоял у окна, пытался собраться. Разбитый. Измочаленный. Вспоминал ее поцелуи, ее губы, пробегающие по краям щели на моей груди. Очарование отвращения. Она будет любить меня, несмотря на мою ракообразную внутренность.
Мне нужна помощь.
Я пошел к Свенсону. Он долго не отвечал на мой стук. Не сомневаюсь, передавал сообщение.
— Свенсон! — позвал я. — Свенсон!
Потом добавил сигнал бедствия на языке нашего дома. Он кинулся к двери. Отворил. Подозрительно прищурился.
— Все в порядке, — сказал я. — Послушайте, дайте мне войти. У меня большое несчастье.
Говорю по-английски. Но снова даю сигнал бедствия.
— Как вы узнали обо мне? — спросил он.
— Я проходил мимо в тот день, когда горничная открыла дверь вашей комнаты без стука. Вы ели, и я увидел.
— Не кажется ли вам, что…
— За исключением крайней необходимости. У меня крайняя необходимость.
Он закрывает свой передатчик и внимательно слушает мой рассказ. Не одобряет. Хмурится. Но не может оттолкнуть меня. Я по глупости совершил преступление, но я — его породы. Мы испытываем одинаковые страдания, нас одинаково мучит одиночество, и он должен мне помочь.
— Что ты теперь собираешься делать? — спрашивает он. — Ты ведь не можешь причинить ей зло? Это не позволяется.
— Я не хочу причинять ей зла. Просто хочу освободиться от нее. Хочу, чтобы она меня разлюбила.
— Как? Если не помогло то, что ты ей показал себя…
— Измена, — сказал я. — Дать ей увидеть, что я люблю кого-то еще. В моей жизни для нее нет места. Это оттолкнет ее. Для будущего неважно, что она знает, — кто поверит ее рассказам? ФБР посмеется и посоветует ей прекратить принимать ЛСД. Но если я не избавлюсь от ее привязанности, мне — конец.
— Любить кого-то еще? Кого?
— Когда она на рассвете придет ко мне, — сказал я, — она найдет нас с тобой, делящихся и абстрагирующих. Думаю, дело будет сделано. Что скажешь?
![]()
Так мы со Свенсоном решили обмануть Элизабет.
Тот факт, что мы оба были одеты в мужские тела, конечно, ничего не значил. Мы пошли в мою комнату и вылезли из наших маскировочных костюмов. Дерзкое, головокружительное ощущение. Вдруг мы снова стали двумя существами нашего дома, так полно чувствующими друг друга. Я не запер дверь. Мы забрались на кровать и начали пение. Как странно было снова почувствовать эти вибрации после стольких лет одиночества! Как это было прекрасно! Усики Свенсона прикасались ко мне. Взаимодействие гармоний. Подчеркнутая строгость его техники — он презирал меня за мой идиотизм и был прав, но когда мы перешли от пения к делению, все было забыто. И когда мы стали двигаться в абстрагировании, это было грандиозно. Мы карабкались через безграничность критической пустоты. Рассвет обрушился на нас, а нам даже не хотелось остановиться, чтобы отдохнуть.
Стук в дверь. Элизабет.
— Входите, — сказал я.
Мечтательное, восторженное выражение лица. Тут же изменившееся при виде нас, соединенных, на кровати.
— Мы соединились, — объяснил я. — Не думаешь ли ты, что я жил совершенным отшельником?
Она смотрит то на меня, то на Свенсона. Рука прижата ко рту. В глазах душевное страдание.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
— Я не смог предотвратить твою влюбленность, Элизабет. Но на самом деле я предпочитаю свою породу. Что должно быть вполне понятно.
— Быть с ней здесь, сейчас, когда ты знал, что я вернусь…
— Не совсем она, но уж точно не он.
— …Так жестоко, Дэвид! Погубить такое прекрасное переживание!
В дрожащих руках четыре листа бумаги.
— Целый цикл сонетов. О сегодняшней ночи. Как это было великолепно, и вот — все. А теперь… а теперь…
Скомкала листы. Разбрасывает их по комнате. Поворачивается. Выбегает в коридор, яростно рыдая. И в аду не видели такой фурии.
— Дэвид!
Приглушенный крик. Хлопает дверью.
Через десять минут она вернулась. Мы со Свенсоном еще не привели себя в порядок — не вползли в свои тела.
Одеваясь, мы обсуждали дальнейший план действий. Он считал, что честь обязывает меня просить о переводе домой, ибо здесь я теперь не принесу пользы, после того как так неосторожно обнаружил себя. Во многом я был с ним согласен, кроме того, что должен отправиться домой. Несмотря на физические страдания, сопутствующие жизни на Земле, я почувствовал, что принадлежу этой жизни.
И тут вошла сияющая Элизабет.
— Я не должна быть такой собственницей. Такой буржуазной. Такой обычной. Я охотно разделю свою любовь.
Поглаживает Свенсона. Поглаживает меня.
— A menage a trois, — говорит она. — Я не должна обращать внимания на то, что между вами есть физическая близость. До тех пор, пока вы не исключите меня из вашей жизни. Я имею в виду, Дэвид, что мы в любом случае никогда не могли бы быть в физическом контакте. Но между нами могут быть другие аспекты любви. И мы откроем себя твоему другу, да? Да? Да?
И Свенсон, и я подали прошение о переводе. Он — в Африку, а я — домой. Через некоторое время мы получили ответы. И весь этот период мы были окружены заботами Элизабет. Свенсон ужасно злился на меня за то, что я втянул его в эту историю, но у меня не было выбора. Никому из нас не удалось бы избежать настойчивости Элизабет. Она купала нас в волнах нежных эмоций. Куда бы мы ни повернулись, всюду была Элизабет, раскаленная от любви, освещающая мрак нашей жизни. Вы — бедные одинокие создания. Вы очень страдаете от нашей силы тяжести? А как вы переносите жару? А зиму? Женятся ли на вашей планете? Есть ли у вас поэзия?
Счастливая троица. Мы вместе ходили в театр, на концерты. Даже на вечеринки в Гринвич-вилледж.
— Мои друзья, — говорила Элизабет, не оставляя ни у кого сомнений в том, что она живет с нами обоими. Легкий намек на скандальность, ей нравилось казаться рисковой. Свенсон, делая одолжение, угрюмо терпел все ее штучки, но в ее отсутствие постоянно ругал меня, виновника этой ситуации. Элизабет напечатала на мимеографе следующий буклет со стихами, посвященный нам обоим. Она назвала его «Тройное путешествие». Ужасающая эротика. Я поместил несколько стихотворений в одно из моих сообщений домой, а потом со злости выбросил буклет в мусорную корзину.
— Что слышно о твоем переводе? — по крайней мере дважды за неделю я спрашивал Свенсона.
Ему ответа не было. Мне тоже.
Пришла осень. Элизабет, жгущая свечку с обоих концов, выглядела изможденной и беспокойной.
— Я никогда не была так счастлива, — постоянно твердила она, вцепившись одной рукой в Свенсона, другой в меня. — Я никогда не вспоминаю о вашей необычности. Я думаю о вас, как о людях, милых, одиноких, замечательных людях. Здесь, в темноте этого ужасного города.
И однажды она сказала:
— А что если на Земле все такие же, как вы, и только я одна — человек? Но это глупость. Вы здесь, должно быть, единственные. Первые разведчики. Ваша планет завоюет нас? Я так на это надеюсь! Все устроить по справедливости. Царство любви и разума!
— До каких пор это будет продолжаться? — пробормотал Свенсон.
В конце октября ему пришел перевод. Он уехал. Не попрощавшись с нами, не оставив своего будущего адреса. Найроби? Аддис-Абеба? Киншаса?
