Кэтрин сразу же поднялась наверх. В комнатах было жарко и душно. Она чувствовала, что любовь — это якорь, который может спасти, когда тонешь, и все, что нужно, — это крепко держаться.
Уокер раскинулся на кровати, глядя на светлячков, проплывающих за окном. Моргнул — и их не видно. Один сияющий всплеск — и снова ничего, кроме тьмы.
Кэтрин прилегла рядом с сыном. От него пахло грязью и летом. От него пахло точно так же, как в лесу за домом. Резким и свежим запахом зелени.
— Чего тебе?
Он даже не взглянул на нее. Ни разочка.
— Я вот подумала, а не спеть ли тебе колыбельную перед сном? — сказала Кэтрин.
Уокер рассмеялся, но его смех был сухим, как будто что–то ломалось.
— Да ты и петь не умеешь. Это всем известно.
— Ты прав.
Кэтрин подумала о маленьком моряке на тонущем суденышке в холодном океане. Она надеялась, что в небе были звезды, хотя бы что–то, указывающее путь.
— Знаю, что не могу, — согласилась она. — Но я подумала — может, все–таки попробую?
КАК ЖАЛЬ, ЧТО ТЕБЯ ЗДЕСЬ НЕТ
Подарок ко дню рождения был чудовищным, самым распоследним, что бы Эмма хотела получить. Тот факт, что ей стукнуло тридцать, был ужасен сам по себе. Встречать тридцатилетие после развода, без детей и хоть какой–нибудь карьеры, помимо преподавания, причем в той самой школе, куда она ходила в юности, — это откровенный кошмар.
Но конечно, вслух она сказать это не могла — она должна быть благодарна уже за то, что живет на этом свете. Когда ей было шесть лет, она почти умерла, или, по крайней мере, так ей частенько говаривал братец Уокер. Он забрасывал ее таким количеством подробностей, большим, чем она хотела бы знать: как ей повезло, как другие дети с таким же диагнозом умирали через шесть месяцев. Уокер стал педиатром, у него было трое своих детей и огромный запас знаний по лейкемии.
Собственно говоря, он выбрал эту специализацию и трепетно гордился прогрессом, достигнутым медициной. Что касается болезни Эммы, то лечение ей помогло, но, похоже, лишило возможности иметь детей.
— Сейчас такого не произошло бы, — говорил ей Уокер. — Когда лечили тебя, то назначали мегадозы химиотерапии.
Что ж, может, это судьба. Может, так ей на роду написано — остаться одной. Она любила бег. А разве человек, который любит бегать, не предпочитает быть самостоятельным и независимым? Она никогда не была командным игроком, даже теннис ей не нравился. Ей нравилось бежать вдоль реки, когда небо еще темное. Она мчалась вдоль Сторроу–драйв к Коммонвелс–авеню, соразмеряя шаги с течением реки Чарльз, и представляла, что летит, словно падающая звезда.
В этот ранний час Бостон напоминал Александрию или Париж, такой же таинственный и как бы прорисованный тушью город, полный туманной дымки и скрытых возможностей. Весной на множестве магнолий распускались цветы, точно дикие птицы, пойманные и посаженные в клетку. От аромата сирени кружилась голова.
Дорога, которую выбрала Эмма, когда–то была покрыта водой. Лет сто назад все здесь лежало под слоем ила и грязи, да и теперь почва оставалась влажной. Собирались лужицы. Даже у воздуха был зеленоватый оттенок. В камышах гнездились утки.
Эмма городская девушка, для нее утки — часть дикой природы, а камыши — вполне достаточный элемент флоры. Ей нравились угольная пыль, копоть и жара, и она начинала понимать, что даже если одиночество ее не совсем устраивало, оно, но крайней мере, дарило успокоение.
Она должна быть благодарна, она знала, она знала это. Она должна испытывать благоговейный трепет уже оттого, что живет. Так почему же она предпочитала ничего не ожидать? Почему же она считала, что сама все безвозвратно испортила? Как будто ее жизнь закончилась? Бывали моменты, когда она ощущала себя настолько иллюзорной, что, казалось, люди могли проходить сквозь нее. Со временем она перестала навещать Уокера и его семью — ее от них тошнило.
— У тебя на нас аллергия, сестренка, — поставил диагноз Уокер, но дело было вовсе не в этом.
Уж если на то пошло, аллергия у Эммы была на себя саму. Иногда она покрывалась сыпью и не знала, в чем причина. Это было наказанием за то, что она не чувствовала того, что должна. В глубине души она не испытывала благодарности. В этом–то и суть. В глубине души ей хотелось, чтобы ей было шесть лет, за день до того, как ей поставили диагноз — вернуться в тот час, когда в душе у нее еще жила вера.
И потому она ожидала ужасного дня рождения, но никак не представляла, что мама пришлет ей пакет из Флориды, куда родители Эммы переехали год тому назад.
Она получила конверт из оберточной бумаги, слишком большой для простой поздравительной открытки и слишком маленький для свитера или шарфика. Когда ей пошел двадцать восьмой год — тогда она развелась, — она спала с кем попало. Это был постыдный год, один из худших. Ее муж Дейв сказал, что у него было ощущение, будто он женился на призраке. Ее ничто не интересовало, и муж обвинил ее, что из–за этого ему пришлось обратиться к другим женщинам.
После того как они расстались, Эмме захотелось доказать, что на самом деле она жива. Словно назло, она приводила домой мужчин, которые были ей совершенно безразличны. Она творила такие вещи, что ей было бы стыдно сказать о них вслух, даже своей лучшей подруге Коли. Самый омерзительный пример? Она занималась сексом с чужим мужем в чужой семейной постели. Она видела в спальне фотографию другой женщины и ее детей. Женщина смеялась, она думала, что счастлива… и после всего этого Эмме хотелось написать ей записку. «Беги прочь, — вот что она хотела написать жене того мужчины. — Что может быть хуже, чем то, что он переспал со мной?»
Возможно, чтобы взвалить на себя еще больший груз вины, она перешла к следующему унижению и связалась с Алексом Моттом, преподававшим историю. Она презирала его за стереотипность мышления и пренебрежение к ученикам. И тем не менее во время занятий отправилась с ним в подсобку, где хранились швабры и тряпки, и там встала на колени только для того, чтобы услышать, какие звуки он издает во время оргазма. Как оказалось, ничего особенного. Похоже на то, будто кого–то душат. Хотя она так и не была уверена кого — ее или Алекса.
За весь двадцать девятый год у Эммы было два свидания и никакого секса. Если честно, то никто к ней за сексом и не обращался, за исключением жуткого Алекса, смотревшего на нее так, что ей хотелось бежать куда глаза глядят. За это время у Эммы появилась неимоверная симпатия к тем школьницам, которые совершили ошибку, зайдя слишком далеко с нехорошими мальчиками, к девочкам, чьи телефоны были написаны на стенах в туалете. Ей казалось, что во время педагогических советов люди на нее странно смотрят.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
