– Кто? – удивлению Владика не было предела. – Я ее видел несколько раз. Она лечилась в моем прежнем отделении. Барашков ее курировал. Носился с ней как с писаной торбой. Уж не знаю почему. Рыхлая какая-то, скучная тетка.
– Дружок, – Михаил Борисович посмотрел на Владика с легкой насмешкой, – она не скучная, она спокойная. Сдается мне, ты пока еще мало понимаешь в настоящих женщинах. Тина Толмачёва как раз тот самый редкий экземпляр, с которым можно носиться, не опасаясь, что если споткнешься, то упадешь в лужу с говном. – Владик вспомнил свои прежние приключения с девушками и покраснел[3]. – А что касается «рыхлая» – это от болезни. Я не видел ее уже несколько месяцев, но хотел бы надеяться, что она действительно выздоровела. – Владик промолчал. – Ну, идешь со мной? – Михаил Борисович стоял уже у двери.
– Не обижайтесь, шеф. Нет.
– Все. Пока. Как закончишь с пневмонией, на сегодня можешь быть свободен. – Ризкин вышел. Владик перебрал стекла, положил одно на предметный столик, наклонился к окуляру. Может, действительно он ничего не понимает в женщинах? Он рассматривал пневмонию, а вспоминал всех своих прежних подруг, включая и бывшую жену. На Валентину Николаевну Толмачёву они, конечно же, были не похожи. «Так она ведь уже старая, – вспомнил он. – Ей, должно быть, где-то около сорока…» Владику самому было около тридцати, и ему нравились девушки, не достигшие двух десятков. «И Сашка тоже, насколько я знаю, на старух никогда не заглядывался, – вспомнил Дорн заодно и тех девушек брата, которых случайно видел с ним. – Не понимаю, что хорошего в морщинах и оплывшей фигуре, когда всегда можно выбрать молоденьких, сменяющих друг друга в веселом хороводе?»
Пневмония действительно была – ничего особенного. Владик смотрел другие препараты и думал о брате. Как у него дела? Можно было бы заехать сегодня к нему, если бы не праздник. В двадцать лет важен любой повод, чтобы напиться и привести к себе девчонку. У Сашки в квартире, наверное, дым будет стоять коромыслом. Дорн любил младшего брата. Между ними была разница почти в восемь лет, но теперь он относился к брату как к другу. Отец у них был, по их обоюдному приговору, человеком глупым и несовременным. В трудную пору мать, с ее высшим образованием, на никчемной работе пласталась одна, но их с братом вырастила. Владик подумал и решил, что самое разумное на сегодня будет заехать заранее поздравить мать. У родителей же и остаться до завтра. Это будет самый лучший для него праздник. Не видеть никаких бабьих рож. Провести вечер с мамой. Конечно, она будет расспрашивать его о Сашке. Брат в свою жизнь родителей совершенно не пускал – тыкался в ней самостоятельно, но мать, переживая, конечно, верила: вырастет, повзрослеет – вернется. Владик ей не перечил – кто его знает, как будет. Конечно, Сашка у них был немножко сумасшедший. Все мечтал совершить какое-то крупное открытие. Но, может, действительно брат окончит свой биофак да уедет работать за границу? Русских специалистов везде берут. Тогда пускай и маму с собой увозит – она заслужила спокойную старость. Очень Владик надеялся, что у брата была голова на плечах, а не тыква. Да и про себя Владик думал, что он и сам парень вроде не глупый… Не глупый, но как-то ему не особенно везет. Вот вроде здесь, в царстве Вагуса, жизнь неожиданно стала налаживаться. Владик закончил описание случая и поставил внизу, в нижней строчке под заключением, свою витиевато красивую подпись.
24
Семестр продолжался своим чередом. Оля Азарцева сидела на лекции и даже не думала прятать мечтательную улыбку. Все сегодня были расслаблены – преподаватель перед началом долго распинался, поздравляя «прелестных студенток». Мальчики разложили в аудитории цветы и открытки с именами девочек. Оле тоже достался скромный букетик. Но разве могли эти мальчики сравниться с Сашей! Какие убогие у них мысли! А лица! А тела! Она вспоминала, как мощно и легко «ее» Саша подтягивался на перекладине. Какое редкое сочетание ума, оригинальности и силы! Оля все-таки напросилась к Саше в гости и теперь парила в небесах, вспоминая их посиделки в лабораторном чуланчике и чаепитие с вкусными булочками и бутербродами, ею самой принесенными.
Оля еще два раза была у него в гостях и теперь смотрела на ребят, сидевших в аудитории, несколько свысока.
«Какие дебильные у них разговоры! Вечно говорят о деньгах, но деньги им нужны только для того, чтобы обеспечить ими выпивку, баб и кураж», – Оля ужасно гордилась тем, что теперь через Сашу чувствовала себя причастной к великому делу. Освободить человечество от наркотиков! Какая благородная цель. Ее не смущало даже то, что в поисках денег ее Саша, как он ей признался, иногда сам приторговывал у аптек сильнодействующими лекарствами.
«Что же делать? – думала она. – Тех, кто пьет эту гадость сейчас, уже не излечишь. Но ради будущих поколений стоит пойти на сиюминутные жертвы… – Эту мысль тоже высказал ей Саша Дорн. – Я готова сделать для него… все! Все, что угодно! Что бы он ни попросил!» И она с замиранием сердца думала, как ей повезло, что такой человек, без сомнения будущий великий ученый, может быть, даже нобелевский лауреат, обратил на нее свое внимание.
«Потому что я тоже не такая, как все, – думала она. – Просто раньше, до встречи с ним, я еще не нашла в жизни свою дорогу, а он нашел. Но теперь дорога есть и у меня – идти за ним, помогая ему, поддерживая его».
Честно говоря, Саша Дорн очень удивился бы, если бы каким-нибудь образом узнал Олины мысли. Он и пригласил-то ее к себе только потому, что вечер у него оказался какой-то пустой. Он не исключал возможности с Олей переспать, но она сидела с таким серьезным, даже ученическим, видом и старалась задавать такие «умные» вопросы, что у него совершенно не возникло к ней никакого влечения, и он был даже рад, когда она ушла. Оля же, сидя на неудобном стульчике возле стола, таяла от любви и старалась не пропустить ни одного его слова. Между тем ей в глубине души хотелось, чтобы Саша тоже перестал наконец говорить о науке и скорее бы ее обнял. И вот тогда она бы сказала ему, что ради него готова на все на свете, что ничего не боится, что может ему все отдать. При этом она совсем не имела в виду отношения на диване – эти отношения казались ей такой мелочью по сравнению со всем миром, который она, не задумываясь, бросила бы к его ногам, что о них даже не стоило говорить. Если бы он сказал ей, что она должна соединиться с ним в подвале, на лестнице, на Красной площади – она сделала бы это тотчас, не раздумывая и не колеблясь. Она претерпела бы ради него нужду и холод, отказ от родных, тюрьму и ссылку… В общем, Оля и сама в себе не подозревала до встречи с Сашей наклонностей жены декабриста. Или, как пела Эдит Пиаф, «Я отрекусь от Родины и от друзей, если ты меня об этом попросишь…»
