Накануне Кира — так она велела себя звать, без всякого отчества — привезла в разваливающемся на ходу «Москвиче» невысокого худощавого священника с седой бородой. Когда он зашел в комнату бабы Глаши, Кира подошла ко мне, испуганно забившейся в угол кухонного диванчика, и внимательно посмотрела на меня. Не было в ее взгляде ни привычного ужаса, ни любопытства, даже той жалости, от которой становилось противно и хотелось до слез жалеть себя, — тоже не было.
— Значит, ты и есть Марина, — кивнула Кира. — Давай мы так с тобой сделаем. Где-нибудь через часик позвоним Леониду. Раньше не надо. Соборование, исповедь — дело долгое. Только бы Глашенька выдержала. А он, если приедет раньше, полезет туда, все испортит. Ему не объяснишь. Не удалось Глаше сына воспитать, что поделаешь. Старалась, конечно, но… Да и потом взрослый человек сам себя воспитывать должен. И «скорую» все-таки вызовем.
— Она не хотела, — прошептала я.
— Не хотела, потому что боялась: увезут — и умрет без исповеди. Тебе этого не понять.
Леонид приехал почти одновременно со «скорой помощью». С первого взгляда я почувствовала к нему невероятную антипатию. Хватило бы уже и рассказов бабы Глаши, чтобы испытывать неприязнь, но на деле все оказалось гораздо хуже. Сначала я услышала лязг калитки и противный визгливый голос, оравший во дворе на Линду. Потом в дом вошел высокий тощий мужчина с круглой плешью в темных волосах и жабьими глазами навыкате. За ним семенила коротко стриженная блондинка ростом едва ему по плечо. Последним вошел мальчишка лет двенадцати. У него были высоко выбритые виски, косая челка на один глаз и по-блатному нарочито расслабленные движения, которые в любой момент могли обернуться неожиданным подлым ударом.
Кира как раз уехала со священником, а я сидела рядом с бабой Глашей. Леонид посмотрел на меня сначала удивленно, потом с нескрываемым отвращением.
— Это что еще за чучело? — скривился он.
— Это внучка Нины. Из Петербурга, — едва слышно ответила баба Глаша.
— Выйди отсюда! — приказал Леонид.
Я послушно вышла на кухню. Жена и сын Леонида, оставшиеся там, уставились на меня с не меньшим отвращением.
— Ну и чувырла! — лениво перекатывая во рту жвачку, протянул мальчишка. — Ты кто такая?
Я молчала.
— Тебя спрашивают, — подала голос женщина. — Что молчишь-то?
— Я двоюродная внучка бабы Глаши. Вернее, внучка ее двоюродной сестры. Помогаю по дому.
— Нам твоя помощь не понадобится, — отрезала женщина. — Так что можешь собирать вещички и проваливать.
— Но…
— Какие еще «но»?! Старуха все равно помрет.
— А вы не слишком торопитесь? — возмутилась я.
— Мамуль, ты слышь, эта мымра хамит! — расхохотался мальчишка. — Может, врезать ей разок?
Парень был как раз с меня ростом, но покрепче. Если придется с ним драться, то мне несдобровать. Резких движений мне делать никак было нельзя, а любой удар по голове и вовсе мог стоить жизни.
— Подожди, сынок, я сама разберусь. Слушай, ты…
В этот момент подъехала «скорая», в калитку постучали, Линда зашлась в истеричном лае. Женщина с недовольной миной пошла открывать. Мальчишка смотрел на меня, ухмыляясь и выдувая из жвачки пузыри. Не выдержав, я встала и ушла в свой чулан.
Минут через двадцать врачи уехали, Леонид вышел на кухню. Я стояла за дверью и смотрела в щелку.
— Ну что? — спросила женщина.
— Умерла.
— Ох, начинается морока.
— Мы теперь будем жить здесь? — подал голос мальчишка. — Ну, лафа! Наконец-то у меня будет своя комната.
Мне безумно захотелось выскочить, завизжать и вцепиться им в физиономии. Но вместо этого я стояла и молча глотала слезы.
— Слушай, Леня, тут эта девка…
— Подожди, Лида, — перебил Леонид. — Мамаша про нее говорила. Просила сразу не выгонять. Мол, ей жить негде, то да се.
— Ну и что? — возмутилась Лида. — Жить ей негде! Нам-то она на фига?
— И правда! — поддакнул мальчишка.
— Да не будет она здесь жить, успокойтесь. Пусть побудет в доме до похорон. Или ты хочешь, чтобы жильцы все растащили? Жильцов-то не выгонишь, они деньги заплатили. Сама же ты не будешь с трупом сидеть?
— Еще чего! — возмутилась Лида. — Ладно, пусть караулит твою мамашу. А то еще сбежит ненароком.
— Лида!
— Ой-ой-ой, какие мы нежные. Ну просто мамин сынок. Напомнить, что ты о ней раньше говорил?
— То раньше, а теперь…
— А теперь она наконец померла, и мы будем жить по-человечески. Слушай, а эта мымра сама не вынесет полдома, пока нас нет?
— А мы ее закроем. И ключ заберем. Эй, ты, как там тебя!..
Вернувшаяся Кира в дом попасть не смогла. Дверь закрыта, на окнах решетки.
— Меня заперли, — пожаловалась я через дверь.
— Ленька? — сразу все поняла Кира. — Значит, умерла Глаша… Слушай, ты сможешь в пристройке коробки от стены отодвинуть? Там окошко есть, я пролезу.
Я с трудом отодвинула от стены чулана коробки, за которыми обнаружилось крохотное оконце. И засомневалась, что полная Кира сможет в него протиснуться, но та все же пролезла.
— Что ж не обмыли, не одели? — ужаснулась она. — Ну и люди! Мать же умерла. Посмотрели и ушли.
— Сказали мне, если хочешь здесь остаться до похорон, делай все сама. А я… не знаю как. Вот, вас ждала.
— Ничего, все сделаем. У Глашеньки давно все смертное приготовлено было. Я знаю где. Поможешь мне. А потом будем Псалтирь читать. Ты умеешь? Нет? Эх, Наташу бы мою позвать, но она в этот крысиный лаз точно не пройдет. Была как ты, а родила — толще меня стала. Ну, Ленька, паршивец, я ему покажу!
Мы вдвоем обмыли бабу Глашу, одели в чистое белье и старомодное синее платье с вышивкой, положили на принесенный из кухни стол, зажгли свечи.
Все остальное время до самых похорон слилось для меня в какой-то длинный тягостный отрезок. Всю ночь, с небольшими перерывами для отдыха, Кира читала что-то по толстой книге — монотонно и непонятно. Я сидела рядом и пыталась вслушиваться, но те слова, которые понимала, заставляли плакать еще сильнее. «Исчезе сердце мое и плоть моя», «Кто есть человек, иже поживет и не узрит смерти…».
Утром приехал Леонид с женой, удивился, увидев Киру, а та накричала на него так, что Леонид стушевался, разрешил быть ей в доме, сколько надо, и привести Наталью. И даже Лида, поджав губы, промолчала.
Весь день и следующую ночь я провела в комнате бабы Глаши. Кира и Наталья, полная, похожая на профессиональную кормилицу, но очень милая, сменяли друг друга за чтением.
Зачем, кому это надо, думала я. Или все-таки надо?
Отпевание в церкви и похороны прошли, словно в тумане. От усталости и горя я едва держалась на ногах. Единственный близкий мне человек, совершенно чужая женщина, которую я полюбила, как родную, ушла. Не осталось никого. Совсем никого. Об Андрее я старалась не думать. Да и что о нем думать? Разве я ему нужна?
