Действительно, «ползли» еле-еле. Молчали. Не только на остановках, а просто на ходу валились от усталости в снег. Лежали, словно мертвые, и подымались со стонами. Ноги были изранены лыжами… Раны не заживали и с каждым днем делались все болезненнее. Со слезами на глазах, с проклятиями на устах надевали по утрам ненавистные лыжи. Пробовали идти в одних торбасах, но рыхлый снег не держал — проваливались по пояс! Выбираясь из этих ям, теряли последние силы. Тимошка был мрачнее тучи. Яшка больше не шутил. Елена по-прежнему была морально сильнее своих товарищей. Она мужественно скрывала свои страдания и даже старалась ободрить мужчин. Слабее всех оказался Илья. После кошмарной ночи, когда он чуть-чуть не лишился жизни и Елены, он чувствовал какое-то психическое угнетение, — у него начались даже какие-то странные галлюцинации: когда в эти морозные ночи небо дрожало звездами, ему все чудилось, что эти звезды падают одна за другой…
К тому же он стал кашлять… Морозный сухой воздух сжигал ему верхушки легких… У него появился жар. К Елене и ко всем своим товарищам Илья как-то вдруг охладел, — словно от всех стал отходить. Это испугало Елену. К тому же он ослабел до того, что не мог идти. Пришлось положить его в сани.
Вадим был измучен до последней степени, но еще имел силы ухаживать и за Ильей и за Еленой. Он верил, что скоро все муки окончатся и все будут благополучно.
Уильдер был мрачен, — он больше всего был взбешен тем, что какие-то кенайцы-скоты осмелились связать его, Уильдера, и чуть было не отправили его на тот свет. Кенайцы в его лице нажили беспощадного врага.
Каждый день Тимошка резал по собаке, выбирая самую слабую, и с отвращением жевали путники сухое жилистое собачье мясо. Зато с какой жадностью накидывались собаки на все, что оставалось на их долю… Собаки голодали, худели, слабели на глазах и делались все злее и злее. Еще несколько дней пути, — и они бы стали бросаться друг на друга, а потом набросились и на путников.
…Наконец, как-то утром западный ветер принес в пустыню дыхание моря. Моряки сразу уловили этот своеобразный, хорошо им знакомый аромат. Все оживились.
— Морем запахло! Славно! — сказал Илья, вдыхая больными легкими мягкий, влажный воздух.
— Ну, теперь скоро, — сказал Тимошка.
На другой день пейзаж изменился: показались рощи, перелески, потом потянулся настоящий хвойный лес, и вдруг, неожиданно для себя, путники очутились у обрыва. Перед их глазами раскрылось необъятное море, черное и мрачное, в рамке снегов и серого, низкого неба.
— Море! Море! — закричали все.
Внизу, правее от путников, виднелся какой-то поселок, а на рейде залива на якоре стояла шхуна. Море замерзло только у берегов, а далее плавали отдельные льдины, гонимые ветром.
— Ну, вот… спутайтесь вниз, а уж мы с Яшкой теперь домой! Торопиться надо, а то кенайцы узнают, что мы семерых укокошили. Плохо и нам будет, — сказал Тимошка.
Распростились на этот раз окончательно и трогательно. И Тимошку, и Яшку все путники облобызали.
Спустились вниз. Поселок оказался русским, но был дочиста разграблен кенайцами, очевидно под руководством тех же «американов». Появление экспедиции произвело сенсацию: кенайцы обступили путников, но грозный вид Уильдера и его энергичная английская речь привели к тому, что путников не тронули, а повели в избу, занятую американскими агентами. Во главе их стоял какой-то Чарлз Нойс, для которого пиковый валет Уильдера оказался ключом, отпирающим замки самой хитрой американской конструкции. Кроме того, Уильдер вручил ему письмо от американца из того кенайского поселка, от которого путники ехали на собаках. Нойс прочел письмо, и на его деревянном бритом лице выразилось удивление.
— Позвольте, мистер Уильдер, — сказал он, вертя в руках письмо, — оказывается, судя по письму, вы — пленник русских? О н и привели в а с? Признаюсь, я думал обратное: я полагал, что в ы их привели, что о н и в плену у в а с? Вот недоразумение! Гм! Не желаете ли, я несколько изменю роли? Давайте будем считать не вас их пленником, а их вашими Гм… Это так просто! — Удивление Нойса не имело пределов, когда Уильдер отказался от такой перемены ролей.
— Вы отказываетесь? Вот странно! Какой вы… оригинал, мистер Уильдер!.. А то подумайте еще? На днях мы на шхуне отправляем больше сотни этих русских медведей, которые непрошенными залезли к нам в нашу Америку. Пора их всех вымести отсюда.
— Но куда же вы их отправляете? — спросил Уильдер.
— Пока на остров Шарлотты. Там концентрационный лагерь, а потом куда — не знаю. Давайте прибавим к их числу и ваших четверых? А?
Уильдер отказался еще раз, сказав, что отпущен «на честное слово», и что экспедиция прибыла с «особой целью».
— Ну, как хотите, ваше дело, — сказал недовольно Нойс.
Через несколько дней легкая шхуна «Стар» скользила по черной воде Кенайского залива, осторожно обходя встречные острова и плавающие льдины, занесенные сюда из Берингова моря.
На палубе шхуны было больше сотни «русских медведей» с их женами и детьми. Это все были или жители разных русских поселков, или солдаты из редутов и фортов, рассеянных вблизи американских границ. Они сидели мрачные и злые, сбившись в кучу, страдая от холода и голода. Некоторые были ранены.
Елена ходила к шкиперу шхуны с просьбой накормить пленников, хотя бы детей. Старый морской волк и разговаривать с ней не пожелал. Но стоило с этой же просьбой подойти Уильдеру, как шкипер вдруг переродился. Он выпучил глаза, расставил ноги и некоторое время всматривался в Уильдера, потом вдруг воскликнул:
— Капитан Уильдер!?. Вы ли это?
Оказался бывшим подчиненным Уильдера, — плавал когда-то на «Коршуне».
Просьба Уильдера для него оказалась равносильной приказанию, и пленники были откормлены до отвала. Для защиты от холодного ветра им дали парус, которым и накрыли всю эту кучу полузамерзших, измученных людей.
Шкипер увел Уильдера к себе в каюту. После нескольких минут разговора каюта его была предоставлена в распоряжение Ильи и Елены.
На острове Шарлотты дело уладилось как нельзя лучше. Оказывается, здесь уже был получен из Нью-Йорка приказ отправить всех пленных русских в форт Михаила. Конечно, это распоряжение касалось тех пленных, которые были захвачены недавно, в последние две недели, но Уильдер, вероятно не без помощи своего пикового валета, сумел убедить начальство форта, что приказ распространяется на всех русских пленных. Так в число освобождаемых попал и отец Елены.
Начальник форта, человек новый, даже не знал, за что сидит в каземате этот русский старик, — сидит уже пять лет, мрачный и одичавший. В указанные часы бродит он по двору под надзором часовых и от безделья стареет, угнетаемый какими-то навязчивыми идеями.
Надо сознаться, что свидание отца с дочерью не было особенно трогательным. Отец попросту не узнал дочери. Еще бы! Оставил ее девчонкой, с детскими расплывчатыми неопределившимися чертами лица, — несуразную и костлявую Ленку, а теперь встретил прекрасную молодую женщину, с лицом строгим и грустным. С трудом вспомнил он и Илью, — гаванского мальчишку; вспомнил, что как-то уши ему надрал, а за что — вспомнить не мог.
К безделью казематной жизни он за пять лет привык, сдружился с разными капралами и сержантами — выше этого в выборе друзей не пошел, потому огрубел, опустился и состарился. От него пахло плохим табаком и спиртом.
К свободе отнесся сначала довольно безразлично, но все же понял, что в жизни его начался перелом и потому встряхнулся: постригся, побрился, оделся «по-господски» и постарался стать на «офицерскую ногу».
Уильдер сердечно распрощался со своими русскими друзьями, — он крепко жал руку Илье, уверял, что уважает его, как настоящего «джентльмена». Елене несколько раз поцеловал руку, «на память» вручил ей перстень с крупным изумрудом и при этом прибавил, что эта вещь не «благоприобретенная», а «родовая». Теплее всего простился Уильдер с Вадимом — долго убеждал его бросить русскую службу и поселиться в Америке навсегда. Но Вадим отказался от всех этих предложений, — теперь он предпочел оставаться матросом, вестовым мичмана Маклецова, потому что он любил Илью, а главное — всем сердцем привязался к Елене, прекрасной и мужественной женщине с чутким кристальным сердцем.
— Ну, делать нечего, прощайте! — сказал Уильдер. Оба стали жать друг другу руки и обнялись на прощание. Вспомнили последний раз Байрона и продекламировали что-то подходящее случаю: стихи о вечной разлуке двух друзей и о той пустоте, которая навсегда останется в осиротелых сердцах.
Во льдах
Павел Ефимович на шхуне сошелся особенно с Федосеевым. Они встречались и раньше. К тому же у них оказались общие знакомые в Охотске и в Петропавловске и общие вкусы, — ром и табак.
