— У нас Нафтуллина так снайпер подстрелил. А потом двоих еще, Каськова и Смирдягу, которые пытались втащить. Танкистов попросили — они туда пару раз пальнули, в девятиэтажку, откуда вроде снайпер работал.
— Попали? — задаю я вопрос раньше, чем понимаю, что глупость спросил.
— Откуда я знаю — удивляется Серега — там дымище, пылища, да и далеко. Мы ж только ориентировочно прикинули откуда должно было прилетать. Пока они бахали успели всех троих выволочь.
— Э, не, это другое — морщится Енот.
— А что не другое? — уточняет пулеметчик.
— Да тут ты вытаскиваешь потому, что завтра тебя не ровен час тащить будут. А ну как не захотят? Не, тут все ясно и понятно, ты — мне, я — тебе… Я про другое, когда человек своей шкурой рискует заведомо для себя бесполезно.
— А ну-ка примерчик?
— Запросто! Вот был такой пилот Мамкин, летал на этакой этажерке биплане.
— У-2 который?
— Нет, посолиднее швейная машинка, побольше чуток и мотор помощнее.
— Про войну толкуешь? Про Отечественную?
— Что, неясно?
В ответ Серега заботливо начинает проверять руки и шею Енота, такими привычными движениями, какими проводится экспресс проверка на укусы открытых участков тела. Енот недоуменно отпихивается от проверяльщика.
— Эй, ты чего?
— Следы укуса ищу, чего же еще — поясняет свои действия Сергей.
— Ты сдурел? Откуда у меня укусы?
— Да я подумал, что тебя Павел Ляксандрыч куснул. Похоже от него заразился.
— Отстань, с мысли сбиваешь.
— Ладно, ладно, извини…
— Шутки у тебя, боцман… Так вот ситуация простая — у немцев в полный мах работает пункт по взятию крови у славянских детей — для своих тяжелораненых зольдатов. Приморили на выкачке уже около 2000. Нужны новые. Аккурат понравились сироты в Полоцком детдоме. Директор оказался человеком — немцам наплел, что если детенышей немного откормить в деревенских условиях, то крови дадут больше…
— Ну прямо Гензель и Гретель. Когда к ведьме-людоедке попали.
— Типа того. Удалось с партизанами связаться, те этих детей к себе на базу забрали. Не очень вовремя получилось — аккурат началась карательная операция, а тут эти дети, да еще своих раненых под сотню. Стали просить помощи у армейских. Баграмян распорядился и стали по ночам этажерками вывозить. По восемь-десять детей за рейс.
— Странно как-то, там столько не поместится. Самолетики-то двухместные, одно место причем летчик занимает…
— Ну там еще такие короба-гондолы к нижним крыльям крепили, наверное туда еще запихивали, опять же дети мелкие, больше влезало…
— Возможно. Факт, что вывезли больше детей да три сотни раненых партизан.
— Погодь, ты ж про сотню говорил.
— Тьфу! Вы дадите договорить-то, задолбали перебивать. Да, вначале была сотня. Но я ж внятно сказал на понятном вам балбесам языке — шла крупная карательная экспедиция. Значит драться пришлось — когда дерешься — будут раненые. Чего неясно?
— Ну, ясно.
— Так вот последним рейсом Мамкин на своей этажерке вывез всех, кто еще оставался — торопиться надо было, взлетали с озера, а ледок там уже был чахлый. И получилось у Мамкина на борту десять детей разного возраста, да их воспитательница, да двое раненых партизан. И у линии фронта его перехватил немецкий ас, ночник-истребитель. Атаковал и поджег. Как Мамкину удалось на горящем самолете от немца оторваться, что тот его по своему обычаю не добил — неизвестно. А вот то, что он не выпрыгнул с парашютом, а продолжал вести самолет, хотя по инструкции должен был как раз выпрыгнуть — известно.
Горел заживо — лицо, руки, ноги, а еще при этом надо было управлять самолетом, в темноте его посадить. Но посадил. Подбежавшие люди и вылезший первым старшой мальчонка стали помогать выбираться остальным, не некоторых уже одежка дымилась, а у Мамкина еще хватило сил выбраться самостоятельно, хотя ноги до костей обгорели и на лице только глаза целые остались — очки защитили. Спросил: "Дети живы? — и свалился. Умер от ожогов через неделю. Награжден посмертно орденом Красного Знамени. Вот и думаю — если бы он прыгнул — никто б его не попрекнул, самолет горел, инструкция предписывала прыгать. Не прыгнул. Что ему эти дети чужие? Он их и так вывез кучу.
— Ну в то время так было принято.
— Да прямо. Можно подумать шкурников было мало. И опять же напомню — у него в кабине за спиной особиста с «Вальтером» не было. Дети были, это да. И парашют был. Вот я и не могу решить, что такое геройство — глупость или совсем наоборот.
— Ну наверное когда вокруг одни крысы, тогда наверное глупость. А так… ты мне этим рассказом напомнил о другом, подобном… — приходит мне в голову вдруг ассоциация.
— А точно похоже, что сегодня Пал Ляксандрыч кусал всех подряд — веселится Серега.
— Это совсем другая история с совсем другой географией — отвечаю пулеметчику.
— Но похоже все-таки про войну? — добивается точности Сергей.
— Ну а то ж!
— Значит заразились вы от музейного каким-то музейным вирусом! — констатирует он.
— А тебе неинтересно что ли? — сердится Енот.
— Да ладно, не заводитесь, нам еще тарахтеть и тарахтеть. Что за история-то с географией?
— Да в царское еще время в гимназиях изучали историю Римской империи в обязательном порядке. И в частности был там такой хрестоматийный рассказ про осаду Рима этрусками. Ну и простой римский паренек — патриций именуемый Муций, отправился в лагерь врага, благо знал обычаи и язык осаждавших. Добрался до шатра царя этрусского Ларса Порсены…
— Похоже паршиво налажена караульная служба у этого Ларса была — отмечает очевидный факт внимательно слушающий Серега, Енот на это хмыкает.
— Ну и зарезал кинжалом того, кто был в самой роскошной одежде.
— Ага.
— Ну и оказалось, что это был царский писец, а Порсена одевался куда скромнее. Муция скрутили. Стали допрашивать — а он и сообщил, что таких как он три сотни и все поклялись Порсену зарезать, если он осаду не снимет. Ну а когда ему пригрозили пытками, чтоб он рассказал подробности, он усмехнулся и положил свою правую руку на угли в стоявшей там жаровни. И завоняло горелым мясом, а Муций стоял и нагло лыбился…
— Точно, прав ты Серега, никудышная охрана, его даже не связали… Так а дальше?
— Ну а дальше Порсена подумал, что если таких идиотов и впрямь в Риме много, то ну его и нафиг. Осаду снял и войско от греха подальше увел. Ну а Муций получил прозвище Левша — то есть Сцевола — правая — то рука у него нерабочая стала. Вот об этом подвиге все знали и в Римской республике и потом в Римской империи, да видишь и в других империях тоже это входило в программу гимназического обучения.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
