Персонаж этот словно склубился, сгустился из стихов книги Андрея Белого «Пепел» — «полевой пророк». Но при всей силе и мощи портрет Муни окрашен легкой иронией: не полевой пророк — бульварный. И ведет он групку литераторов на бульвар, в кафе Грека, где за варенцом, простоквашей и ягуртом, которыми кафе славилось, а чаще — за чашечкой кофе сидят их собратья; и мольбы его к небу, даже угрозы — всего лишь просьба о дождичке: очень уж день выдался жаркий. Томительно-жаркое, сухое лето 1907 года и до сегодня слепит и пылает в стихах Андрея Белого и Муни. «Слепительно в мои глаза // Кидается сухое лето»[178], — писал Андрей Белый. «И жду, изведав солнца ярость, // Тоской объят, // Его пылающую старость, // Его закат», — тосковал Муни.
Пусть бульварный, но — пророк. Разве сам Муни не писал: «Ночью над бульваром в крупных звездах // Небо, как над полем, беспредельно…» Андрей Белый один из немногих, кто ощутил духовную мощь Муни, душевную отзывчивость, отклик на боль, способность любить, жалеть, утешать, чужую боль переживать как свою. Стихотворение «Воля» (или «На вольном просторе»), которое Белый посвятил Муни, заканчивалось словами: «Я плачу: мне больно».
Своеобразный двойной портрет создал в очерке «Муни» и Ходасевич, обняв, соединив две жизни местоимением «мы». Ни о ком больше не мог сказать Ходасевич «мы». Причем это «мы» употребляемое поначалу в формах привычных, о близости не свидетельствующих («Мы познакомились… Мы сперва крепко не понравились друг другу…»), с каждой последующей фразой становится теснее, ближе, захватывает области чувств, мысли, воображения, где «мы» порой звучит абсурдно.
Мы переживали те годы…Мы с Муни жили в трудном и сложном мире…Мы сами не представляли себе вразумительно, что именно произойдет.Мы старались об этом не говорить с посторонними. <…> Нас не любили…
Столь запомнившаяся современникам черная борода Муни, борода-маска, за которой он прятался, тоже найдет место в очерке, в предпоследней главке, к тому времени, когда чудесное «мы» ослабнет и вскоре распадется на «я» и «он». Портрет Муни появляется в очерке, как фотография на надгробии:
Муни состоял из широкого костяка, обтянутого кожей. Но он мешковато одевался, тяжело ступал, впалые щеки прикрывал большой бородой. У него были непомерно длинные руки, и он ими загребал, как горилла или борец.
В физическом облике Муни, каким рисует его Ходасевич, все несоразмерно, не по росту. Муни словно не знает, что делать с телом, как управлять им, его нести. Физическое в портрете Муни подчеркнуто преувеличено, утяжелено (широкий костяк, тяжело ступал, впалые щеки, большая борода, непомерно длинные руки) с тем, чтоб ярче просиял неистовый, обуреваемый и одновременно неуловимо-женственный дух, который Ходасевич запечатлел в стихах в виде солнечного зайчика или вздоха («Я звук, я вздох, я зайчик на паркете…»).
Легкая возбудимость и впечатлительность отводили Муни в этой дружеской паре роль «жены». «Жена» кт шутка, признание яркой эмоциональности друга, достаточно вспомнить контекст, в котором слово употребил Ходасевич: «В воскресенье жена моя Муни женится. Ах, я остаюсь один, — увы, ни в кого не влюбленный! Между тем, говорят, что только влюбленный имеет право на звание человека». Много лет спустя он напишет рядом со стихотворением «Ищи меня»: «Это — о Муни. Он звал меня своей женой. Стихи — как бы к женщине»[179]. Роли не были постоянными и менялись в зависимости от обстоятельств.
Дух Муни после его гибели Ходасевич долгие годы пытался залучить в стихи, в прозу, в миф о Муни, наконец: в судьбе Муни он увидел симптом времени: духоподъемность символизма и то, что тянуло к земле, не давая взлететь. Запрос без ответа.
«Мы» ощущалось Ходасевичем настолько остро и живо, что в судьбе друга он прочел весть о собственной гибели, страшился этого, сопротивлялся, боролся — всем своим творчеством. Творчество его сохранило свидетельства этой борьбы — от ранних книг: «Счастливый домик» и «Путем зерна» до «Державина» и «Жизни Василия Травникова».
Смерть Муни ударила Ходасевича чувством вины, оттого что отдалился, не захотел услышать крики о помощи (как иначе можно назвать письма Муни 1915 года?). Позже как неразрешимая мучительная загадка открылась перед ним жизнь друга, его внезапное, с разбегу, после бурного всплеска 1907–1910 годов, когда написано почти все, что здесь опубликовано, — молчание. Что это было? Насильственный отказ от судьбы поэта? иссякновение дара? смертная усталость?
Больше смерти боялся Ходасевич «беззвучного ужаса», приближение которого ощущал, жаловался: «И звук обрывается с болью такой <…> И скоро в последнем, беззвучном бреду…» («Я сон потерял, а живу как во сне…», 1921). И в 1929 году, в стихотворении «К Лиле» о том же:
Чтоб омертвелою душойВ беззвучный ужас погрузитьсяИ лиру растоптать пятой.
В прозаическом отрывке «Атлантида», написанном в мае 1938 года, где лексика, интонация, ритм продиктованы болезнью, под лампочкой, освещаемый сверху, сядет посреди французского кафе абсолютно глухой человек, не различающий не только музыку, но даже «грубый скрежет», и на реплики партнеров отвечающий мимо и невпопад, и загородится от мира газетой, как Муни — бородой.
II.
Как будто он рта не растискивал…
Андрей Белый
Даже для современников Муни остался поэтом неизвестным, в лучшем случае, — малоизвестным. М. Шагинян предполагала, что стихи его не сохранились; К. Локс думал, что Муни никогда не публиковал их. И неудивительно: те немногие стихи, что он напечатал, подписаны разными псевдонимами — М…, Муни, А. Беклемишев, Александр Беклемишев; редкие — С. Киссин.
Даже когда по просьбе Муни Ахрамович, ценивший произведения приятеля, послал на суд Г. И. Чулкова рассказ «Летом 190* года», ему не позволено было упомянуть имени автора, он только намекнул, что оно известно Чулкову по журналу «Перевал».
И Андрей Белый, относившийся к Муни с нежностью, вглядывавшийся в него, как в зеркало, несколько, может быть, кривое, увидевший в Муни автошарж (не случайно стихотворение «Воля», очень для него важное, написанное в 1904 году, включив в сборник «Пепел», он посвятил Муни. А в книге «Урна» Муни посвящено стихотворение «Разуверенье». И оба эти произведения оказались в поле рассмотрения А. В. Лаврова как ключевые в книге «Андрей Белый в 1900-е годы». М.: НЛО. 1995) так вот, даже Андрей Белый литератора в нем не видел.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
