Когда, подпив где-нибудь в конце рабочей недели, он возвращается к себе, где она ждала его, то заранее уже мог предвидеть развитие дальнейших событий. Вот она, как собака Баскервилей, сверлит его затылок глазами, пока он, бедный сэр Чарльз, медленно и неуклюже, пытаясь протрезветь, ковыряется со своими ботинками в передней. В руках у него пакет, в пакете подтаивает мороженое. Мороженое явится, по ее убеждению, единственным утешением в этот редкий совместный вечер.
— Где был? — Она берет из рук пакет и не уходит. Наличие мороженого никак не меняет ее тон.
Он молчит.
— Где был? — добавляется немного температуры в котел с металлом.
— На встрече.
— С кем?
Хочется сказать: с инопланетянами, но осознает, что это сейчас трудно для произнесения.
— С человеком.
— Что за человек? Дядя, тетя?
Он всегда удивлялся, как ей только удается вести эти допросы с пристрастием и таким видом, будто она поймала его ворующим нижнее белье с веревки во дворе. И плевать ей, где у него тюбетейка.
— Дядя.
— У него имя есть?
— Сейчас нет.
Он давно ловил себя на мысли, что, когда она ждет его у него дома, он уже не может спокойно поднять с корешем пинту пива.
— Гад!
— Гад?
— О, майн гад! Надоело, это какой-то ад…
Он усмехнулся. Чертовым Раем называется бар, где он проводит время.
— Стихами? Тогда уж не гад, а Орфей. Орфей спустился в Ад.
Вынув влажные стельки, как приучили в детстве, он прошел в кухню, чтобы сунуть их в батарею.
— Из башмаков, что ли, Орфей достал стельки?
— Нет, из трусов. Ну откуда еще?
Она открыла контейнер с мороженым и рассматривала содержимое.
— Я же просила тебя взять больше ванили! А тут что? Теперь тут куча-мала. Ты двал бра шарика?
Но она не выбросила мороженое в мусорное ведро, а, облизывая ложку, стала отчитывать Глеба за переписку в аське, в которой он, как более опытный товарищ, напутствовал женатого приятеля, таскающего из Интернета женщин на дачу, как редиску в огороде, и опасающегося жениной прозорливости: «Если ты идешь с гулянки, то вечером лучше приходить домой сильно нетрезвым. Жене вряд ли придет на ум, что в таком виде можно было быть с женщиной, и она переключится на другой запил».
— А зачем ты читаешь?
— А зачем ты это пишешь?
Еще одна женская экзекуция — мужская фраза: «Пойду пройдусь». Если мужчина сам решает пройтись, это вызывает обыкновенно тихое недовольство, ежели его кто-то призывает из друзей — подозрение. Сам факт прогулки вызывает у женщин повышенную настороженность, как присутствие чужих, гуляющих рядом с домом, охраняемым овчаркой. Софья ничего не знала о сванской страховке, но с успехом использовала ее в жизни.
Когда-то, еще по молодости, увлекаясь лазанием в горах, он осваивал основы альпинизма, всякие там ползанья в связке, узлы, хождение по сыпухе и тому подобное. Сванская страховка означает полное отсутствие всякой страховки, эдакий free climbing — «иди, пока я тебя вижу». «Иди, пока я тебя вижу» — первый уровень, последний — как в анекдоте: «Пока слышу, пока помню». Как и каждый трезво мыслящий мужчина, даже в пьяном виде он предпочел бы беседочный морской узел — крепко держит, легко развязывается.
— Разрежь мне бумажку на три части.
— А еще что сделать?
— Жениться!
— Нет, разрезать я никак не могу…
— Ну, что ты там налепила сегодня в своей мастерской? Как идет работа?
— У меня были дети из школы с экскурсией. Я знаешь что подумала? А что, если бы детям не просто сказки рассказывать, а показывать их? Колобка надо дать им слепить самим, показать, как его бабка лепила, как он катился, как его звери съесть хотели…
— Так и зверей с бабкой надо лепить!
— Ну, необязательно, но можно. Дети просто обосрутся от счастья! Я же вижу, какими они глазами на все смотрят!
— По-моему, максимум, кто обосрется от счастья, так это ты…
— Не целуй мои носки! Они грязные.
— Я ноги, между прочим, тебе целую, а не носки.
— Нет, носки. Я в них по полу ходила, а ты потом меня будешь целовать! Я вон крем тебе для ног принесла. Мазать. Мне…
— Не сбривай усики, прошу! Они у тебя такие трогательные!
— Нет, они какие-то пидористические.
— Сам ты…
— Глеб!
— Ну?
— Бросай курить! У тебя даже ноги куревом пахнут…
— Ты хоть помнишь, что я тебе вчера звонила?
— А ты мне звонила?
— Да, и даже послала тебя далеко и надолго…
— Фу! Не дыши на меня. От тебя колбасой пахнет!
— От кого? Какой еще колбасой?
— Еще скажи, что ты не ела колбасы…
— Во-первых, действительно не ела. Во-вторых, после арбуза не должно уже пахнуть…
— А утром над чем мы смеялись, не помнишь?
— Нет.
— Надо здесь на кухне завести себе «хохотун».
— Я завел!
— Какая царапучая девушка мне досталась!
— Зато молодая, красивая, талантливая и умная. Царапучесть для равновесия.
— Для равновесия при таких качествах ты должна быть серийным убийцей…
Соня не любит, когда он ходит дома не в домашней одежде, просит сразу переодеваться, это ее беспокоит. Это дает ей уверенность, пусть и призрачную, что он никуда не уходит. Травма той ночи, когда разбились родители. У нее на руках осталась двухлетняя Варя. Ей было всего четырнадцать. Ничто не могло выступать убедительно против ее детских страхов, когда она лежала на его разложенном кресле-кровати и смотрела, как по стенке бегают разноцветные изображения от крутящегося бра.
У него была синяя школьная форма с резиновой нашивкой на левом предплечье в виде раскрытой книжки. У нее — коричневое тонкой шерсти кусачее платье с кружевными сменными воротничками, с белым на праздник и черным для будней передниками, сзади крест-накрест, спереди с игривыми кармашками. Обшитые пионерские галстуки за семьдесят копеек, необшитые — за тридцать. Берешь галстук, красный шелковый, стираешь с мылом в раковине, полощешь и мокрым помещаешь под раскаленный утюг. Он прыщет под горячей подошвой и становится из жеваного, темно-бордового — ярко-алым и гладким. Пионерское чудо. Ее принимали в пионеры во Дворце в день рождения Ленина, его — в самый в обычный день в числе прочих из-за удовлетворительного поведения в школе. Она долгое время была отличницей и даже пару лет старостой класса, председателем совета отряда, выпускала школьную стенгазету. Он же общественной работы сторонился, учился неважно. Она справлялась со всем, хотя Варя росла капризной и болезненной и младшей сестре посвящалось — и раньше и потом, когда не стало родителей, — почти все свободное время. Она всегда донашивала всякое старье, оставшееся от старших двоюродных сестер. Даже трусы.
