Покровский тем не менее настоял, чтобы мужика ему показали. Осматривал он его ровно два часа, качал головой, цокал языком, записывал что-то в блокноте. Просил голубчика ответить на вопросы (на что голубчик только мычал и пучил бельма), щупал зашитый грубым швом живот… В итоге профессор раскланялся, сообщил, что случай интереснейший, в своем роде уникальный, и обещал приехать снова завтра прямо с утра.
Вечером заведующий вызвал Прошина. Прибежала Клавдия Ивановна, муж которой был начальником здешней пожарной дружины, и потому у него в доме имелся телефон – по должности полагалось. Запыхавшаяся Клавдия сообщила, что Прошина немедленно и срочно требуют на работу.
Выпив вечернюю порцию магнезии, Прошин потащился в больницу, недоумевая, что за срочный вызов может быть у паталогоанатома – это же не акушер, в конце концов.
Главврач сидел у себя в кабинете очень унылый. На столе стояла полупустая бутыль медицинского спирта. Он молча взял Прошина за плечо и повел в палату, где мычал и метался на койке странный, то ли мертвый, то ли живой пациент.
Прошин сразу узнал Николая Калитина. Это бесспорно, стопроцентно и безусловно был он – зарезанный пьяница, мать которого позавчера уговаривала Прошина помочь и рассказывала небылицы про хвостовского старика. Валентин Васильевич точно знал, что позавчера вечером этот самый Калитин был мертв, потому как сам делал вскрытие. Однако теперь мертвый Калитин шевелил губами, дышал с присвистом и выказывал прочие признаки чудом возвратившейся жизни.
При виде столь волшебно ожившего Николая Прошина заколотило. Первым делом он подумал: «Из больницы вышибут. Вот как пить дать вышибут». Основная вина, конечно, ложится на Стасова, который констатировал смерть. Но он мальчишка, практикант, что с него взять…
А вот Прошин, опытный врач, не подверг диагноз ни малейшему сомнению, и зарезал, выходит, живого человека. Валентин Васильевич так перепугался, что даже не задумался, отчего человек этот после добросовестно произведенного вскрытия жив, и как он может счастливо существовать отдельно от собственных своих внутренностей, которые Прошин вчера заботливо упаковал в целлофан и спрятал в больничный холодильник.
Когда главврач попросил Прошина посмотреть на пациента повнимательнее и сказать определенно, Калитин это или нет, у Валентина Васильевича чуть не сделался нервный припадок. Может, и сделался бы. Но тут в палату вошла давешняя старушонка в синем платке – мать Николая.
Не обратив ни малейшего внимания на главврача, она прямиком направилась к Прошину и согнулась перед ним пополам. На вопрос главврача, что все это значит, старуха сверкнула черными глазами, прошамкала:
– За сыном пришла.
И, повернувшись к Прошину, снова поклонилась в пояс:
– Спасибо тебе, милый, зачтется.
Милый Прошин, впрочем, тянуть не стал, решив, что пусть уж ему зачтется немедленно. Отвел бабку в сторонку, объяснил: теперь ее черед делать что попросят. Переговоры закончились тем, что матери Николая Калитина, мычащего на койке, было выдано свидетельство о смерти сына.
Старуха расписалась в книге выдачи тел, нарядила ничего не понимающего Николая в новенький габардиновый костюм (для похорон покупала, ан вот и к радости пригодился, объяснила бабка) и увезла домой, в деревушку Космачево, расположенную километрах в сорока от Заложного.
Таким образом, удалось сбыть с рук вызвавший нездоровый ажиотаж среди народонаселения живой труп и даже провести его по документам как труп самый обыкновенный. А если кто спросит про найденного в лесу мужика, всегда можно сказать, что, находясь в невменяемом состоянии, пациент сбежал из больницы в неизвестном направлении.
В честь счастливого избавления заведующий допил спирт, вследствие чего следующий день провел дома, принимая попеременно магнезию и активированный уголь. Профессор Покровский, обещавший навестить Калитина, назавтра не приехал, и Прошин вздохнул с облегчением. Не приехал Покровский и послезавтра. Явился лишь через неделю. Но через неделю Прошин знал уже гораздо больше и мог принять меры.
* * *
Отправив Калитина с матерью восвояси, Прошин на следующее же утро поехал в Хвостово, к бабкам. Он испугался – всерьез. До того, как хвостовский дед очнулся на прозекторском столе, жизнь Валентина Васильевича Прошина была простой и ясной, как заря коммунизма. Он любил свою работу, добился кое-каких успехов, вел собственные исследования и собирался года через три-четыре опубликовать их результаты в одном уважаемом медицинском журнале. Все шло прекрасно, пока хвостовский дед не ухватил Прошина за руку. Именно с этого вся чертовщина и началась. Именно в Хвостово должен был направиться Прошин, если хотел хоть что-то понять в кошмаре, больше похожем на дурной сон, чем на жизнь советского паталогоанатома, ревнителя прогресса и служителя науки…
Слободская, до тех пор слушавшая Валентина Васильевича не перебивая, усмехнулась:
– Ситуация, очень похожа на нашу. Только в моей жизни чертовщина началась с посещения города Заложное Калужской области.
– В сущности, похоже, да-с, весьма похоже… Я ведь тогда и поступил точно также, как вы сейчас, драгоценная Анна Афанасьевна, – заулыбался Валентин Васильевич, подливая Слободской чаю и придвигая поближе вазочку с вареньем. – Отправился, так сказать, к истокам, да-с… Вы кушайте, прошу, сам варил, смородина…
Подождав, пока драгоценная Анна Афанасьевна начнет кушать, Прошин продолжил рассказ.
С поездкой в Хвостово ему повезло. Было засушливое лето, и дождь давно не выпадал. Таксист объяснил, что в распутицу к Хвостову ни за что не проехать, да и зимой туда не доберешься. Деревенские бабки все необходимое закупают в городе летом, на весь год. Спички там, макароны, ситчик на постель… А потом до следующего лета безвылазно сидят в своем Хвостово. Прошлый раз, чтобы перед выборами привезти им бюллетени для голосования, пришлось цеплять к трактору волокушу – такие полозья из бревен. Да и то трактор по дороге застрял. Людей, кроме двух старух, в Хвостове никаких нет, телефона нет, газа и электричества тоже нет, конечно. И дороги дальше нет – так что вылезайте, уважаемый, приехали.
Заплатив по счетчику, Прошин побрел пешком через лес. Вышел на околицу, огляделся.
Когда-то здесь жило народу побольше. Десяток изб – почерневших, покосившихся, с проваленными крышами и торчащими кое-где, словно ребра истлевшего исполинского зверя, стропилами, стояли не вдоль улицы, как принято это в русских деревнях, а в кружок, вокруг широкой поляны.
Мекала где-то вдалеке коза, трясла бубенцом.
– Эй, шалая, эй, пошла, давай-ка! – услыхал Прошин и обернулся. Скрюченная старушонка в вытертой душегрейке тащила на веревке упирающуюся козу. Увидев стоящего посреди поляны Прошина, она забыла про козу и странно звонким голосом закричала:
– Кудеяровна! Кудеяровна! Подь сюда! Говорила я те, чугун-голова, гостей ждать надоть!
Кудеяровна – сморщенная как печеное яблоко бабка, привозившая Ставра помирать в больницу и забиравшая его после назад, споро семеня, выбежала на крыльцо.
В честь приезда Прошина старухи вытащили из закопченного угла избы яркий медный самовар. «Завод Федора Чалина, Тула, 1766 год» – прочитал Прошин на клейме. Кудеяровна побежала в сени, принялась отвязывать с перекладины пучки сухих травок.
– Ужо тебе чаю, ужо, – приговаривала она, проворно перебирая руками.
Растерла травки между ладоней, высыпала в чайник с красным петухом на боку, пошевелила губами, что-то бормоча под нос, и, подождав немного, налила Прошину пахнущий летним полднем чай.
Валентин Васильевич пытался было завести разговор, но бабки смотрели на него своими странно молодыми глазами и твердили, что прежде – чай, а потом уж все разговоры.
Однако ж разговоров никаких после чая не получилось. Едва одолев полчашки, Прошин понял, что еще секунда – и он заснет прямо за столом, упав носом в блюдце с медом, заботливо подвинутое ему Кудеяровной. И едва подумал – в самом деле уснул. Последнее, что он помнил, – это свое удивление. Бабки что-то говорили друг другу, смеялись, как девушки на гулянье, и Прошин вдруг заметил, что у обеих старух, которым было лет по девяносто, не меньше, совсем ровные, белые, без единой щербинки зубы.
Когда Прошин проснулся, он уже почти все знал. Знал, что трава для чая называется полуденница, простой человек от нее тоскует и помрет на третий день. Знал, что жить ему теперь на земле семь жизней, да еще две, потому что принял он в наследство от деда Ставра, старого хвостовского колдуна, всю его силу и всю обузу. Знал, что умирать будет долго и тяжко, а если некому будет передать наследство – так и не помрет по-настоящему, станет ходить по домам, морить каждого встречного-поперечного, покуда наследник не сыщется. Проснувшись, Прошин знал, что мертвые – не всегда мертвые, а живые – не всегда живые, и знал, как это поправить. Он вспомнил, как нес через лес мертвого Николая Калитина. Как дошел до реки Смородины, которая начало берет из мира мертвых, но вода ее уносится в мир живых, как оставил закоченевшее тело у горячего ключа и как назавтра Калитин был уже жив. Прошин знал: это потому, что вода в ключе особая. Он знал все. Правда, не все сразу запомнил, но знал, и мог из этого своего знания черпать и пользоваться им, потому что был теперь в некотором роде и при некоторых условиях хозяином над мертвыми и над живыми. Прошин тогда, правда, не обратил внимания на эти условия.
