– Вы?! Вы! Я ведь даже не помню, как вас зовут…
– Михаил Андреевич Денисов… бывший приват-доцент Московского императорского университета, а теперь доброволец. Ударник из третьего корнило… О! О! Что же вы делаете! Нет, не надо, не надо вам так!
Она, нимало не стесняясь, поклонилась мне в пояс. А потом попросила свою компаньонку:
– Кланяйся и ты Китти. Пожалуйста! Если бы не Михаил Андреевич и его друг, ты бы давным-давно рассталась со своей Кати.
Та смотрела непонимающе.
– Помнишь, я тебе рассказывала: зима, санитарный поезд, и я как царица страны мертвецов…
Китти нервным, порывистым движением сложилась пополам, а потом, пунцовея, пряча глаза, пробормотала:
– Вы… тот герой? Вы – спаситель? Я столько думала о вас!
Настал мой черед смущаться.
– Поверьте, я всего лишь сыграл роль случайного человека, чудесным образом оказавшегося рядом. Не более того.
– Под луной не бывает ничего случайного… – многозначительно заметила Китти.
Она смотрела на меня неотрывно, и в глазах ее разгорались чума, лихорадка, огни святого Эльма, плюс то же самое, но в болотном варианте. Одним словом, сущий фейерверк. Кажется, мои последние слова со щелчком вдвинулись в нишу с ярлыком: «Именно так и ведут себя настоящие герои».
Тем временем ее подруга вновь заговорила:
– Я хочу отблагодарить вас, но не знаю, как это сделать. Предложить вам деньги неудобно, да и нет у меня почти ничего… Не знаю… Хотите пару фланелевых рубашек? Вам не будет так холодно по ночам. Я ведь знаю, каково бывает там.
Эта добрая женщина понимала, что нужно солдату, и была слишком целомудренна для легкомысленных предложений. Душа моя смотрела на мир из окошка, затейливо изукрашенного донскими морозами; минули зимние месяцы, но зима не ушла из меня. И только присутствие Катерины Савельевой оттеплило маленький пятачок в промерзшем окне. Я выглянул. Снаружи – улица, горят огни и ходят люди…
– Простите меня, но я ничего от вас не приму.
У Китти разве только искры из глаз не посыпались…
– О, я знаю… Тогда окажите мне милость, – Кати сняла с шеи маленький серебряный крест на цепочке, – я хочу поменяться с вами.
Я не сразу понял, о чем она говорит. А когда понял, сию же секунду уверился в ее правоте. Да, нам необходимо поменяться крестами. И, может быть, изо всего, чем обернулась моя экспедиция в другое время, это окажется лучшим и самым важным. Мы исполним службу послов: она – от старой России, ныне отчаянно борющейся за жизнь и почти лишившейся надежды, от всего благороднейшего, что в ней существовало; я – от грядущей России, сумеречной, жестокой, но живой и надежды не лишенной. Мы совершим обмен и останемся при своем, ведь у двух разных Россий общего осталось – язык, да вера.
Я принял ее крест и отдал свой. А потом она трижды поцеловала меня, как целуют в пасхальное воскресенье. Отстранившись, Кати сказала тоном повеления:
– А теперь составьте компанию моей подруге, прошу вас. Мне необходимо найти сестру Елизавету, а Китти неудобно будет оставаться в одиночестве.
Я не знал, кто такая сестра Елизавета и совсем не хотел расставаться с сестрой Екатериной, но почел за благо повиноваться:
– Оставьте ее на мое попечение и не о чем не беспокойтесь.
Две женщины обменялись взглядами, Кати прикоснулась к ладони Китти, спрашивая этим жестом: «Ты ведь извинишь меня?» Та в ответ обронила:
– Хорошо.
Они расстались.
Взгляд Китти пылал восхищением все то время, пока мы с ее спутницей вершили ритуал. А восхищение – редкий товар. Сегодня он мне достался по ошибке. Пусть так, но в голове моей, затуманенной крепкими напитками и словами Кати, вертелись странные мысли, среди которых даже самая здравая не лишена была неприличия: «Я ведь все равно не попаду к ней домой…» Полгода я тяну солдатскую лямку, хожу в штыковые, подставляю голову под пули. И единственные женские глаза, в которое довелось мне смотреть за это время, – смертушкины. Выходит, и я достоин чего-нибудь? Или нет? Вот незадача, все смешалось в моей бедной голове…
Китти молча разглядывала меня, а я не знал, как начать разговор.
Наконец она разомкнула уста:
– Я хочу показать вам мои стихи.
* * *
– …я зажгу свечку. Больше осветить комнату нечем.
Темно. Холодно. Почти пусто. Окна закрыты тяжелыми гардинами, мебель самая простая, и только посреди комнаты стоит диван, немо повествующий о прежнем великолепии места сего. Восточная роскошь его и аристократическое величие наводят на мысли о тайном пристрастии дивана к пахлаве и рахат-лукуму, а также о голубой крови, тегущей под обивкой.
– Мои родственники… те, кто еще в живых… давно в Константинополе. Здесь ничего нет, кроме самого необходимого. Извольте видеть: голо, как в декабрьском лесу. Увезли.
Она сажает меня на скрипучий венский стул, сама садится напротив, через стол, а между нами ставит высокую свечу в солонке.
– Я не знаю, кто вы, что вы такое. Но сейчас узнаю, не ошиблась ли я в вас. Сейчас я кое-что почитаю вам… из своего. А вы поусердствуйте определить, кому посвящено. Итак, начнем:
Вы родились шоффэромКаретки куртизанки,Пломбиром рисовалиСиреневые замки
Но были вы прекрасныИ клокотали стратью.Громокипенья кубокОдин был вашим счастьем
Вы искренно любилиИ были чуть грустны,Шампанского мечталиПлеснуть в чужие сны.
– Угадайте, о ком это я?
Вызов?
Почему бы нет? на меня дохнуло университетскими аудиториями, вечерами в общежитии и всей той пестрой суетой, которую обычно называют молодостью. У нее был один мир, у меня другой, но, похоже, мы играли в одни и те же игры. Я ответил:
– Слишком просто. Король поэтов, он же автор поэмы-миньонета:
Это было у моря,Где ажурная пена,Где встречается редкоГородской экипаж…
– …читать дальше?
– Знаете… – констатировала она. – А это:
Жизнь прошла, как дуновенье ветра,Порожденного ударом шпагиИль игрою вееров красавиц.Жизнь была полна любовью,Жизнь была полна отваги.
– Это посложнее. Я… не очень чувствую…
Она улыбнулась торжествующе.
– Не столь уж вы и всесильны.
– Погодите-ка… Может быть:
Она не боялась возмездья,Она не боялась утрат.– Как сказочно светят созвездья,Как звезды бессмертно горят!
– Нет! Не Бальмонт. Нет. Не угадали.
Китти захлопала в ладоши с видом гимназистки, стащившей пряник с рождественской елки.
Но разгадка витала где-то рядом. Нечто очень знакомое, под самым носом…
– Ах вот оно что… Знаете ли, юная богиня, вы тоже не всесильны.
…Там он жил в тени сухих смоковницПесни пел о солнечной Кастилье,Вспоминал сраженья и любовниц,Видел то пищали, то мантильи…
– Туше. Вы приняты в орден, сэр рыцарь.
Она говорила быстро и не давала себя перебить. Китти Морозова прожила почти всю жизнь в Петербурге, за исключением выздов «на воды» в Кисловодск и на швейцарский курорт. Она бежала вместе с семьей на юг, когда в храмине Петра Великого стало совсем невмоготу. Добралась одна. И чувствует себя никем. Линзой жира на поверхности постного варева. Каплей крем-брюле на морской волне. Грезой несуществующего человека.
– …не знаю, вернется ли та старая, родная для меня жизнь, или я могу сохранить ее только вот здесь.
Она прикоснулась к груди, я подумал о ней, как о женщине, но не мог решить, нужна она мне, или нет.
Когда Китти спрашивала обо мне, я аккуратно разворачивал разговор от моей судьбы к ее собственной. Что – я? Приват-доцентишка. Из семьи обер-офицера. Чувствую ли я себя никем? Непременно чувствовал бы, кабы не стал добровольцем.
И ведь правда…
Впрочем, Китти не проявила особенного упорства в исследовании моей биографии, ей требовалось рассказать о себе, вывалить на меня всё оптом и вперемешку: ее странствие через полРоссии, маленькую мраморную копию Ники Самофракийской на ее столе в отцовском доме… да-да, у меня был свой кабинет, я могла там заниматься литературными трудами… царскосельских бабочек, подруг, поэтические салоны, где ее считали завсегдатайшей, Блока, посвятившего ей восемь строк в альбоме, рыцарственного молодого человека, украденного войной… я даже не знаю, где он сейчас, жив ли он… Марсово поле, графоманство Клары Арсеньевой… о каком изяществе может идти речь? гремучая смесь дурной образованности и себялюбия… какие-то особенные дожди в июле, хвори папа…
Китти не касалась города Севастополя, она не касалась тысячу девятьсот двадцатого года. Ни слова. Я с благодарностью принял эту игру. На свете есть другая жизнь, она не пахнет голодом, страхом и ружейной смазкой. Китти требовалось хорошенько припомнить ее, да и мне тоже.
Лишь один раз, один-единственный, ледяное дыхание войны добралось до наших висков. Она со взхохом спросила:
