У Стужи пересохло в горле. Кто бы ни держал меч, убивший этого солдата, все это дело рук ее сына. Кел на'Акьян, так он сам себя называл. Кел Холодная Кровь, порожденный ею. Она проклинала себя и проклинала Кимона, хоть он и умер, так как они были в ответе за своего сына.
Солдат, лежавший на земле, был не намного старше Кириги.
Она тяжело вздохнула и вспомнила о жителях Соушейна, которые никогда не вернутся в это проклятое место. Потом достала серые кожаные перчатки, которые носила за поясом, и надела их. Держась изо всех сил, она с трудом извлекла рукоять меча из мертвой руки юноши, поскольку пальцы его окоченели и не хотели разжиматься. После этого она взяла его руки в свои, с содроганием дотронувшись до ледяной кожи, и волоком потащила его в Соушейн.
Когда она оказалась поблизости от дымящихся развалин первого здания, пронзительные крики и неожиданный шум крыльев заставили ее вздрогнуть. Она нечаянно выронила руки мертвого солдата и резко обернулась, готовая обнажить меч. Оказалось, она спугнула стервятников, которые на всякий случай все разом взлетели в небо. Птиц было гораздо больше, чем это казалось с холма, они яростно кричали на нее за то, что она помешала их пиршеству.
Она еще помнила, как страшно было наблюдать бойню в ночной мгле, когда лишь отблески пожара освещали лица людей, сражавшихся на этом месте. Но то, что она увидела при свете дня, вызывало тошноту. Солнечные лучи развеяли все мифы о войне. Здесь не было ни героев, ни злодеев; здесь не было ни солдат, ни командиров, ни ветеранов, ни новичков. Здесь не было победы или поражения, не было славы.
Здесь были только мертвые мужчины, мертвые женщины и дети. Солнце освещало их холодные лица, на которых застыло выражение безнадежности и неверия, эти люди точно знали только то, что не дышать им больше, их сердцам не биться, что рука смерти закроет им глаза навеки. В изгибе каждого рта отчетливо читались боль и страдание от удара меча. Обжигающее прикосновение огня отразилось вспышками в невидящих глазах, как если бы эти лица не обуглились до неузнаваемости, как если бы птицы еще не добрались до них.
Стужа не выдержала. Уперлась руками в колени, и ее вытошнило. Утром она не ела, желудок был почти пуст, но все равно ее вывернуло наизнанку.
Она не могла уйти и оставить их здесь. Птицы уже возвращались, чтобы продолжить свой пир.
В смерти нет никакого достоинства. Сколько раз ее учителя повторяли ей это и сколько раз она учила этому других? Смерть — это смерть. Умерев однажды, ты умираешь навсегда. Но и в том, чтобы жить, не будет никакого достоинства, во всяком случае для нее, если она просто так уйдет отсюда.
В конце концов, все это дело рук ее сына.
Ашур плелся рядом, когда Стужа обходила улицы. Одно за другим, она таскала тела к центру города и складывала аккуратными тесными рядами. Горожанин, солдат или мятежник — ей было все равно. Детей она с особой тщательностью укладывала на руки женщин. Конечно, она не всегда могла определить, где чьи дети и родители, но надеялась, что каким-то образом их души поймут ее поступок. Она взмокла, пока работала, пот стекал ручейками и капал то на холодную губу, то на бесчувственную щеку, то на изогнутую от ужаса бровь.
Когда на улицах не осталось ни одного трупа, она осмотрела прилегающие к городу окрестности и то, что осталось от полей. Некоторые тела были так обожжены, что она с трудом заставляла себя смотреть на них, не то что трогать. И все же, сглотнув подступившую к горлу желчь, она изготовилась, чтобы выполнить свою задачу.
Опасно было вести поиски среди дымящихся руин. Остатки стен грозили упасть при каждом порыве ветра, наполовину рухнувшие стены в любую минуту могли превратиться в западню. Но она ходила здесь с определенной целью. Где-то среди всех этих обугленных камней должно найтись горящее пламя, хотя бы небольшая искра огня, чтобы разжечь погребальный костер.
Тихий, скрипучий треск заставил ее посмотреть наверх. Она отскочила назад, чувствуя, как лицо ее обдало жаром. Одиноко стоявший столб, обгоревший и обуглившийся дочерна, упал на землю. Искры, пепел и дым поднялись плотным, удушливым облаком. Горячий уголек угодил ей на рукав, и она поспешила стряхнуть его с себя.
Где-то в сердцевине бруса тлело небольшое голубое пламя, готовое вот-вот погаснуть. Она сразу же бросилась на колени и стала на него дуть. Крошечный огонек повеселел. Она подула снова, поддерживая пламя. Брус был чересчур большим, чтобы его можно было тащить, да и слишком горячим. Она отчаянно оглядывалась вокруг в поисках чего-нибудь подходящего, как вдруг увидела кусок наполовину сгоревшей доски. Ей пришлось немного повозиться, прежде чем доска захотела принять огонь от бруса.
Наконец-то у нее была горящая головня. Со всеми предосторожностями она прошла назад к сложенным рядами телам, прикрывая рукой свое светящееся сокровище.
Среди трупов она разбросала куски дерева и угли, остывшие настолько, что их можно было брать в руки. Ее разбирали сомнения, будет ли все это гореть, но другого выхода у нее не было. Она поднесла свой факел к куче из палок и расщепленных досок. Очень медленно огонь занялся. Из этой кучи она стала брать новые головни и подкладывать их в другие кучи до тех пор, пока вокруг тел не образовалось кольцо из небольших костров. И все же этого было недостаточно. Тогда она подобрала несколько головешек и бросила их сверху на трупы, — к ее удовлетворению, одежда на них загорелась.
Воздух наполнился густым запахом, от которого ее опять стошнило. Но эта слабость только разозлила ее: она вдруг поняла, что, несмотря на все ее усилия, погребальный костер не получился, этого огня слишком мало, чтобы справиться с задачей.
Ашур потерся мордой о ее плечо, но это ее не утешило. Гнев ее нарастал при виде зловещего, бессмысленного зрелища. Что-то лопалось и потрескивало в огне. То там, то здесь невероятным образом казалось, что шевелятся конечности, поворачиваются лица. Пряди волос развевались, поднимаясь вверх в нагретом воздухе. Одежда причудливо колыхалась.
Небольшие костерки, наполовину сгорев, стали разваливаться, так и не выполнив своего назначения.
Стужа снова разразилась проклятиями. Она проклинала себя и проклинала Кела. Она проклинала Кимона и его семя, что он оставил в ее теле. Она проклинала ту ночь, когда они соединились, и тот день, когда родился ее сын. Сжатыми кулаками она била себя по бедрам. Она подбежала к ближайшим развалинам, обрушила свой кулак на остатки стены и стала яростно отдирать тонкие, еще тлевшие доски. Ее перчатки коробились от жара; невзирая на это, она швыряла доски с бешеной силой в середину своего жалкого погребального костра. Ее руки болели так, что она едва могла согнуть пальцы. Но это не имело значения. Она сыпала проклятиями, и боль уходила.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
