Сэм поднялся на ноги и сказал:
— Подождите минуту. Если вы хотите извинений, я приношу их вам от лица всей страны.
Абдулла бросил взгляд на Файбраса. Тот равнодушно изучал потолок. Тогда Абдулла сказал:
— Я хочу извинений от него — и немедленно!
И он показал на короля Джона.
Сэм наклонился к Джону и тихо сказал:
— Слишком многое сейчас поставлено на карту, чтобы изображать гордого монарха, Ваше Величество. Кроме того, возможно, что вы — с вашими припадками ярости — являетесь просто игрушкой в их руках, деталью хорошо разработанного плана. Они что-то замышляют, готов держать пари. Проявите выдержку и извинитесь!
Джон нахмурился и заявил:
— Я не приношу извинений вульгарным простолюдинам — тем более этой языческой собаке!
Сэм хмыкнул и воздел к небу руки:
— Когда же ваша твердолобая ланкастерская голова смирится с мыслью, что тут не существует таких понятий, как королевская кровь и божественное право монарха делать все, что заблагорассудится? Что здесь мы все — простолюдины? Или все — короли?
Джон не ответил. Он встал и вышел из комнаты. Абдулла посмотрел на Файбраса и тоже двинулся к выходу.
— Ну, мистер Файбрас, что же дальше? — спросил Сэм. — Вы и ваши люди отправитесь домой?
Файбрас покачал головой.
— Нет, я не сторонник поспешных решений. Но наши переговоры придется приостановить до тех пор, пока Джон Ланкастер не принесет надлежащих извинений. Я даю вам время до завтрашнего полудня, чтобы вы решили этот вопрос.
Файбрас двинулся к выходу.
— Я поговорю с Джоном,— сказал Сэм, — но он упрям, как миссурийский мул.
Файбрас остановился.
— Меня беспокоит, что наши переговоры могут быть свернуты из-за того, что один человек не может сдержать свой язык, — сказал он. — И я не стремлюсь к осложнениям в нашей торговле, которые могут помешать строительству вашего Корабля.
— Вы заблуждаетесь, мистер Файбрас, — ответил Сэм. — Я не хотел бы угрожать, но предупреждаю — меня ничто не остановит. Я получу алюминий — даже если для этого мне придется выгнать Джона из этой страны или явиться к вам в Соул Сити с целым войском.
— Я понимаю вас, — кивнул Файбрас. — Но вы не хотите понять, что Хаскинг не собирается применять силу. Оружие нужно ему не для нападения, а для защиты. Он хочет, чтобы граждане нашей страны спокойно наслаждались жизнью в хорошо охраняемом государстве. И они будут получать удовольствие от жизни, потому что все они имеют одинаковые обычаи и одинаковые цели. Словом, все они будут являться черными.
— Ну, что ж... — протянул Сэм. Он помолчал минуту и затем, прежде, чем Файбрас направился к выходу, сказал: — Простите, мистер Файбрас... вы читали «Гекльберри Финна»?
— Конечно. Когда я был ребенком, я считал ее одной из величайших книг в мире. Потом уже обучаясь в колледже, я снова перечитал ее. Тогда я был взрослым и мог видеть ее недостатки, но, несмотря на это, я получил огромное наслаждение.
— Возмущает ли вас то, что я называю Джима ниггером?
— Вы должны вспомнить, что я родился в 1975 году на ферме вблизи Сиракуз, штат Нью-Йорк. В те времена жизнь сильно изменилась и эта ферма была собственностью еще моего пра-пра-прадеда. Он бежал из Джорджии в Канаду, работал на строительстве железной дороги, после Гражданской войны, вернулся в Штаты и завел ферму. Нет, я не в претензии на вас за то, что вы используете это слово. Негров открыто называли ниггерами в те времена, когда вы писали свою книгу, и белые не видели в этом ничего особенного. Хотя это слово было оскорбительным. Но вы изображали людей и их речь такими, какими они были в действительности. Я понимаю этическую основу вашего романа. Гек колеблется между требованиями гражданского долга и отношением к Джиму как к человеческому существу — и это последнее чувство побеждает. Вся ваша книга была обвинением рабству, обвинением феодальному обществу Юга — это ясно каждому глупцу. Почему же я должен упрекать вас за это?
— Тогда почему...
— Абдулла — его настоящее имя Джордж Роберт Ли — родился в 1925 году, а Хаскинг родился в 1938. Черные были тогда грязными ниггерами для большинства белых — правда, не для всех. Черные считали, что только с помощью насилия можно добиться гражданских прав — это стало основой их мировоззрения в те годы. Вы умерли в 1910, не правда ли? Но, по-видимому, вы встречали много людей, которые могли рассказать вам, что случилось потом?
Сем кивнул.
— В это трудно поверить. Насилие и бунты ничего не дали. Чтобы решить эту проблему должны были произойти изменения в обществе. Мне до сих пор трудно представить жизнь в конце двадцатого века — ее раскрепощенность и свободу.
Файбрас рассмеялся и сказал:
— Сейчас вы живете в обществе, которое, с точки зрения девятнадцатого века, является еще более раскрепощенным и свободным. Тем не менее вы адаптировались.
— Полагаю, что да, — ответил Сэм. — Но две недели полной наготы в первые дни после Воскрешения доказали, что люди никогда уже не станут прежними. В том, что касается наготы, во всяком случае. Кроме этого, сам неоспоримый факт Воскрешения опрокинул множество застывших концепций и устаревших взглядов. Хотя среди нас все еще хватает твердолобых упрямцев — вроде ваших мусульман — ваххабитов.
— Скажите мне, мистер Клеменс, — произнес Файбрас. — Вы были либералом, человеком, во многом опередившим свое время. Вы протестовали против рабства и были сторонником всеобщего равенства. И когда вы создавали Великую Хартию Пароландо, вы провозгласили политическое равенство для всех наций, рас и обоих полов. Я заметил, что недалеко от вашего дома живет пара — черный мужчина и белая женщина. Скажите честно, вас не возмущает это зрелище?
Сэм выпустил клуб густого дыма и задумчиво погладил подбородок.
— Если быть честным — да, возмущало. Это непривычно для меня. По правде говоря, это почти убивало меня! Мои мысли, логика — и мои чувства — это две совершенно различные вещи! Но я не хватался за ружье, я ничего не говорил, я старался быть вежливым с этой парой и жаждал полюбить их всем сердцем. И теперь, спустя год, это мне почти удалось.
— Различия между вами — представителем белых либералов — и молодежью времен Хаскинга и моих нас не беспокоит. Они существуют, эти различия, но мы готовы с ними примириться.
— Похоже, однако, что вы с Хаскингом не слишком-то верите в мои благие намерения.
— Держите курс, старина, — сказал Файбрас, переходя на свой невообразимый английский. — Два градуса в сторону лучше, чем разворот на девяносто. Засеките это.
Он вышел. Сэм остался один. Долгое время он сидел в раздумье, затем поднялся и вышел наружу. Первым человеком, которого он встретил, был Герман Геринг. Его голова еще была забинтована, но бледность уже исчезла с лица, и глаза блестели ярче.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
