Мужество и ловкость буров не пропали даром. Вновь положенные рельсы не подвели. Поезд благополучно прошел. Проскочили! Буры понесли тяжелые потери, но спасли вооружение.
Машинист дал полный ход. Поезд понесся вперед на всех парах и… налетел на огромный обломок скалы, сброшенный на рельсы.
Удар оказался сильнее первого. Он повредил механизм паровоза, из всех отверстий которого повалили густые клубы пара.
— Теперь-то уж совсем погорели! — воскликнул Фанфан. — А так как вы не питаете ровно никакой симпатии к понтонам, господин Фанфан, то и придется вам выкинуть свой номер.
И покуда англичане обстреливали остановленный поезд, Фанфан стал потихоньку пробираться к паровозу.
А Сорви-голова по-прежнему мчался на большой английской лошади к бурским аванпостам. Всадник явно слабел. Бедному Молокососу стало трудно дышать, на лбу у него выступил холодный пот, его розовые щеки побледнели. Ему приходилось напрягать всю свою железную волю, чтобы удержаться в седле и осилить боль, терзавшую его при каждом скачке коня. — Домчусь ли? — шептал он ослабевшим голосом. — Надо доехать, надо…
И он снова пришпорил теперь уже взмыленную лошадь, а чтобы не упасть, ухватился за ее гриву.
— Задыхаюсь!.. Пить!.. Пить!.. Я, кажется, отдал бы сейчас весь остаток своей жизни за стакан воды!
На секунду он выпустил из рук гриву коня, достал носовой платок и, просунув его под куртку, зажал им рану на груди.
Вдруг ему почудилось, что показались бурские траншеи.
Так и есть: над гребнями холмов мелькнуло около дюжины желтоватых вспышек, и над его головой засвистели пули.
— Ружейные выстрелы! — прошептал Жан с горькой усмешкой. — Теперь это единственный вид приветствия между людьми.
Он вытащил из-за пазухи платок и замахал им в знак своих мирных намерений.
И хотя белая ткань платка стала красной от его крови, огонь все же прекратился. Из траншей выскочили люди в побежали навстречу этому странному всаднику.
Сорви-голова, бледный, как тяжело больной человек, собрал последние силы, чтобы прямо и гордо держаться в седле.
Он остановил коня, которого буры мгновенно схватили с обеих сторон под уздцы.
— Кто вы? Откуда? Зачем?..
— Я капитан Сорви-голова. Привез бумаги генералу Жуберу от Кронье. Там дерутся… Поезд, на котором я ехал, будет захвачен англичанами.
Буры заметили наконец, как он бледен, увидели кровь, большим темным пятном проступившую на его куртке.
— Вы ранены?.. Мы понесем вас.
— Ведите меня к генералу Жуберу.
— Он сейчас в Нихолсонснеке, а это совсем рядом. «Рядом» означает у буров по меньшей мере километр. В сопровождении группы всадников Жан Грандье направился к генералу.
— Это ваш почетный конвой, дорогой товарищ, — произнес узнавший его фельд-корнет.
— Сейчас мне больше нужна, пожалуй, простая сиделка[93], — ответил Сорви-голова, бледный, как полотно, но сумевший еще найти в себе силы шутить.
Наконец они подъехали к большой палатке, над которой развевался национальный флаг. Через открытые полы ее было видно, что она полна народу.
— Вот мы и приехали, — сказал фельд-корнет. Сорви-голова, сделав отчаянное усилие, сам слез с коня и твердой поступью, но с искаженным от боли лицом приблизился к генералу. Отдавая правой рукой честь, Сорви-голова левой протянул ему обагренный кровью конверт и, не успев ничего сказать, даже не вскрикнув, тяжело рухнул навзничь. Очевидно, это последнее усилие окончательно подорвало его силы.
— Отнесите этого храброго мальчика в больницу. — взволнованно приказал Жубер. — И пусть о нем заботятся, как обо мне самом.
Жана уложили на носилки, и дружеские руки с бесконечными предосторожностями понесли его в ближайший госпиталь.
Через полчаса Сорви-голова пришел в себя. Едва открыв глаза, он тотчас же узнал очки, добрую улыбку я воркотню своего друга, доктора Тромпа.
— Ну конечно, это я, мой дорогой Сорви-голова! Я — Тромп, по профессии целитель. «Тромп — обманите смерть», как вы однажды удачно выразились… Надеюсь провести ее и на сей раз.
— Так, значит, я серьезно ранен? И не скоро смогу снова сражаться? — встревожился Сорви-голова.
— Очень серьезно! Пробита верхушка легкого. Пуля ли-метфорд, не так ли?.. Она попала вам в спину и вышла через грудь. Как вы знаете, эта английская пуля — весьма гуманное существо. Но тем не менее, несмотря на все ее человеколюбие, я просто теряюсь в догадках, как могли вы добраться сюда? Вы молодец, мой мальчик, настоящий герой!.. Герой дня! Сейчас все в лагере только о вас и говорят. Да это и неудивительно.
— Значит, доктор, вы уверены, что я выживу?
— Вполне! Но пока вам надо молчать и отбросить от себя все тревоги. Животное существование, и ничего больше! Старайтесь даже не думать — и, увидите, все пойдет как по маслу.
— Еще одно только слово, доктор! Что с подорванным поездом?
— Поезд взят англичанами, оставшиеся в живых люди захвачены в плен.
— Бедный Фанфан! — вздохнул Сорви-голова. Доктор Тромп, с обычным своим искусством перевязав Жана, дал ему успокоительного, и наш герой заснул крепким сном.
Время бежало. Наступила ночь, потом утро, а Сорви-голова все еще крепко спал. Его разбудил шум: где-то рядом спорили.
— Убирайся вон, черномазый! — кричал на кого-то санитар.
— Не уйду!.. Мне надо с ним повидаться.
— А, не уйдешь? Так на тебе, получай!.. — и санитар замахнулся палкой.
Но тут негр заговорил довольно странным для африканца языком:
— Отстань, чертов дуралей!.. Он сразу узнает меня, если только жив…
И, не обращая внимания на санитара, негр затянул марш Молокососов.
— Фанфан! Да это же Фанфан! — радостно закричал Сорви-голова.
Санитар пытался было помешать Фанфану войти, но тот, услыхав голос друга, с ловкостью заправского Гавроша дал санитару подножку, от которой тот растянулся на полу, а сам вихрем влетел в госпитальную палатку и подскочил к койке Жана Грандье, который ждал его с распростертыми объятиями.
Перед раненым предстал какой-то черный человечек, вращавший белками глаз. От него нестерпимо несло запахом машинного масла и колесной мази.
Сорви-голова так и затрясся от неудержимого смеха. А обрадованный Фанфан воскликнул:
— Ну, если раненый хохочет, значит, наполовину уже здоров. Да, хозяин, это я! Ты жив, я свободен. Мы счастливы!. Пойду умыться. Потом обнимемся и поболтаем.
— Нет, Фанфан, нет! Постой! Расскажи только, как тебе удалось выбраться оттуда?
— Ты же сказал мне: «Выкручивайся», вот я и выкрутился… Когда уланы подошли, чтобы подцепить нас, я пробрался к углю и вывалялся в нем с головы до пяток. Потом я навел косметику превосходной черной краской из колесной мази и стал негром, настоящим негром самого чудесного черного цвета. Англичанишки приняли меня за кафра и называли «боем»[94]. А невеселое, скажу тебе, занятие — быть здесь кафром или боем. Англичане, едва увидев меня, тут же влепили несколько здоровенных пинков сапожищами по задку моей кареты, приговаривая:
