Однако исходным пунктом правовой реальности является, конечно, не любой текст, в противном случае материя права полностью слилась бы с культурным фоном. Отправная и центральная точка права – текст словесный и, более того, письменный. Действительно, даже с чисто эмпирической точки зрения во всех случаях, когда отдельное лицо сталкивается с правом, при этом контакте всегда явно или скрыто присутствует письменный текст – закон, протокол, договор, инструкция или что-то аналогичное. Дело в том, что ни одно явление социальной реальности не может быть признано правовым, если оно не опосредовано текстом определенного рода. Не существует таких явлений, событий, процессов, которые являлись бы правовыми объективно, по природе своей, вне особого способа письменного закрепления. Разумеется, вся правовая реальность не может быть сведена к корпусу письменных источников, однако все ее «неписаные» компоненты являются сугубо производными и подчиненными, они не обладают автономным и самодостаточным бытием в отрыве от порождающего их текста. Например, юридическая сделка может быть совершена в устной форме, однако это возможно лишь благодаря юридическому предписанию, содержащегося в писаном тексте Гражданского Кодекса. То же самое касается правовых обычаев, приобретающих юридический характер в силу указаний закона или судебных решений.
Что касается «устного права», то оно может признаваться лишь с некоторой долей условности, в качестве маргинального явления, как прообраз полноценного права или как его упадочная форма. Но в развитом своем состоянии право всегда письменно, поскольку иначе его социокультурные функции остались бы неосуществимыми.
Устные тексты в правовой сфере (например, выступления сторон в судебном процессе) всегда представляют собой нечто вроде соединительной ткани между письменными текстами; так, судопроизводство всегда начинается с искового заявления (жалобы, постановления и т. п.), а завершается приговором или решением. При этом исторически пропорция устных и письменных форм судопроизводства может меняться, но сам письменный компонент непременно сохраняется в качестве центрального.
Юридический язык – едва ли не главный фактор, конституирующий право как самостоятельный социальный институт. Ни для кого не секрет, что юридические тексты пишутся и всегда писались на совершенно особом языке; сам этот язык меняется, но его «особость» по отношению к общелитературному усредненному языку данной эпохи и общества неизменно сохраняется. Регулярно высказываемая учеными-юристами идея, будто бы законы должны писаться на языке, понятном и близком большинству людей, едва ли имеет шансы быть претворенной в жизнь.
Р. Барт в своих эссе «Разделение языков» и «Война языков» показал, что наличие у каждой социальной группы собственного языка, так или иначе вписывающегося в национальный язык (так называемого «социолекта») является, по существу, залогом выживания данного коллектива. Использование определенных слов и грамматических конструкций позволяет выстраивать ту картину мира, которая функционально необходима данной социальной группе. Эти языки находятся между собой в сложных отношениях, часто построенных на силе и противостоянии[244]. Соответственно, написание юридических текстов на языке большинства не имеет смысла: «незачем приспосабливать письмо к языку большинства, ибо в обществе отчуждения большинство не универсально, и потому говорить на его языке (так поступает массовая культура, ориентируясь на статистическое большинство читателей и телезрителей) – значит все-таки говорить на одном из частных языков, пусть даже и на самом массовом»[245]. Если следовать классификации Барта, то юридический язык относится к так называемым «энкратическим» языкам, которые обладают властным характером – либо рождаются и живут внутри властных группировок, либо используются ими для влияния на остальное общество.
Обособление юридического «социолекта» внутри национального языка, по существу, способствует сохранению правовой системы как функционально самостоятельного механизма в составе общества; переход права на разговорный или любой другой язык, соответственно, означал бы постепенное растворение в культуре и утрату своей предметности. Особенности юридического языка соответствуют миссии права и юридического сообщества как хранителей идеи социального порядка.
Приведем в этой связи характерное рассуждение одного из ведущих российских специалистов по философии права. Изучая язык Декларации независимости США 1776 г., И.П. Малинова отмечает ее сдержанный пафос, достоинство слога, благородную интонацию («Когда в ходе событий для одного народа становится необходимым разорвать политические узы, связывавшие его с другим, и среди других держав на земле занять самостоятельное и равное положение, на которое ему даруют право законы естества и создатель, – приличествующее уважение к мнению человечества обязывает объявить причины, побуждающие к отделению…»). Далее, переходя к современной традиции составления международных актов о правах человека, автор указывает: «В ней превалирует установка на исчерпывающую точность формулировок, категоричность тона и присущая скорее отраслевым кодексам канцелярская стилистика. В грамматическом, фразеологическом и вообще стилистическом построении самих преамбул, задающих тон всему документу, совершенно отсутствует человек – и как адресат деклараций, конвенций, и как их смысл, и как тот подлинный автор, от лица которого и составляли конвенцию ее авторы. В результате в этих декларациях и конвенциях есть буква, но нет духа»[246].
Но это суждение противоречиво. Разве сама бросающаяся в глаза категоричность и отсутствие личностного начала не относятся именно к духу этих юридических текстов? Видимо, здесь предполагается, что дух права может быть основан только на чувстве индивидуальности; в этом случае безличность и холодность юридического языка действительно свидетельствовали бы о бездуховности. Но если «подлинный автор» правовых текстов – не личность, а социальное целое, то категоризм и строгость формулировок говорят именно о том, что замысел текста не обращен к отдельно взятому лицу, а направлен на общее благо, являющееся для каждого императивом.
Развивая эту критику современных конвенций о правах человека, И.П. Малинова продолжает: «Поэтому они действуют на официальном, формальном уровне. В них нет интонации, отсутствует та гармоническая, почти звуковая волна культуры, которая только и может вызвать резонансный отклик людей…»[247]. По всей видимости, следует понимать это так, что действие права «на официальном, формальном уровне» есть какой-то низший способ его осуществления, не требующий никакого резонансного отклика. Однако наличие у права официальных свойств и является, собственно, его основным преимуществом, которое ценится более всего. Именно ради того, чтобы право действовало на формальном уровне, и понадобился отказ от образных языковых средств, от эмоциональности и благородного пафоса. Вполне очевидно, что Декларация независимости США выполняло совсем иную задачу, а именно демонтировала существующий политический порядок, чтобы построить на его месте новую государственность; именно этому и служили соответствующие языковые конструкции, не рассчитанные поэтому на формальное действие. Что касается современных юридических актов, направленных на защиту правовых ценностей, то они достигают этого именно своим формализмом, требовательностью, намеренной сухостью и бесстрастностью, поскольку устранение эмоций оказывается одним из необходимых первоначальных условий для создания общей среды обитания.
Сверхзадача таких текстов, отличающихся сухостью, монотонностью, отсутствием образов, – создание безэмоциональной социальной среды, гашение эмоционального фона в обществе.
Согласно исследованиям К. Леви-Строса, равнодушие, отсутствие эмоций в мифах архаических народов предстает скорее как положительное качество. Во всех случаях, когда персонаж мифа
не испытывает никаких чувств или скрывает их, это вызывает одобрительную оценку. Наоборот, открытое проявление чувств скорее рассматривается как опасность, как непредсказуемая угроза[248]. В связи с этим можно выдвинуть гипотезу, что для ранних (и не только) человеческих сообществ одной из первоочередных проблем является понижение эмоционального накала, то есть переключение людей в менее экспрессивный поведенческий регистр.
Сверхэмоциональное поведение всегда рассматривается на общекультурном уровне с некоторой долей настороженности. Это видно даже в общепринятом словоупотреблении; достаточно задуматься над тем, какое поведение называется «культурным». Человек «культурный» – это скорее человек эмоциональный, открыто выражающий свои чувства, или сдержанный человек, скрывающий их? Какое поведение считается «культурным» – бурное выражение эмоций или умение управлять ими? Думается, ответ достаточно очевиден: «культурность» ассоциируется со вторым типом поведения, то есть со способностью контролировать свои эмоциональные реакции.
