— Бездарь ваш Панарицкий, — сказала Вика со знанием дела.
— Как вы можете такое говорить! Он академик!
— Академик по елкам и палкам. А людей совсем рисовать не может! Эти отдыхающие как мешки с мукой.
— Зато сливы хорошо вышли, — вступился за академика Антон Гузынин. — Полные тарелки слив! Так бы и съел.
А вон та тетка в шляпе еще и колбасу жует.
— Это не колбаса, — поправила Римма Васильевна. — Это она букетик цветов нюхает. Наша тогдашняя старшая медсестра Судакова. Все с натуры написано!
— Неужели с натуры? У нее же обе ноги левые, — съязвила Вика.
— Это не ее нога вторая, а нога той дамы, что сзади стоит с зонтиком. Просто у них босоножки одинаковые. И в самом деле левые. У нас тогда одна отдыхающая, когда выезжала, эту левую босоножку в тумбочке забыла, а мы Панарицкому отнесли. Красивая босоножка — модельная, польская. Панарицкий ведь реалист, ему все только с натуры писать надо, и к тому времени он большинству отдыхающих на картине успел свои сандалии припаять. Кастелянша и принесла ему босоножку, чтобы он дам переобул. А босоножки все на картине левые, потому что правую-то отдыхающая увезла! Панарицкий реалист, не мог идти против правды (ему наверняка и академика за это дали). Не мог он рисовать правую босоножку, которой в глаза не видел!
— А я бы все время тут жил, — неожиданно признался Антон. — Красиво кругом, деревья такие страшные. Так и кажется, что сейчас из лесу супергерой выйдет.
Анютка, уже задремывавшая от тишины и непривычно чистого воздуха, вяло возразила:
— Дома лучше. Тут телевизора нет.
— Телевизор у меня был, санаторный, но сломался, — вздохнула Римма Васильевна. — Да и без него и спокойнее — никто на нервы не действует, миллион не выигрывает. Сериалы только жалко. Нет, не наши, где матом ругаются, а бразильские, мексиканские, венесуэльские. Я даже один парагвайский видела — “Лусия-Консуэлита”. Вот интересно: у них там в стране обстановка неспокойная, перевороты, наркобароны, а какие фильмы снимают! В “Лусии-Конуэлите” одна девушка узнала, что ее отец — миллионер, а мать не застрелилась из-за украденного письма, просто тетя Кондолиза, которая ей вовсе не тетя, а похищенная когда-то…
Только Вика приготовилась расслабиться под рассказ о запутанной генеалогии парагвайцев, как где-то недалеко взвыл автомобильный сигнал. Все вздрогнули. Джинджер вскинулся под столом и, гремя вставшими на его пути табуретками, метнулся в дверь. Подскочил и Антон. Он завопил радостно:
— Это папа! Папа!
— Ах да, я оставляла ему записку, — вспомнила Вика. — Не увозить же ребенка от отца неведомо куда.
— Так он на машине? Тогда надо сходить к Валерке, он, наверное, отужинал. Пусть ворота откроет, — засуетилась Римма Васильевна. Она, накинув плащ, вслед за Джинджером и Антоном выскочила на улицу. Из открытой в темноту двери донесся ее слабый голос, призывающий собаку к порядку, ответный лай, восторженные крики Антона и знакомый скрежет “Москвича”.
— Папа Антона малохольный, — вдруг изрекла полусонная Анютка.
Вика возмутилась:
— Нельзя так говорить о взрослых уважаемых людях!
— Я же это не ему говорю. Мы с тобой тет-а-тет, и ты сама его не уважаешь. Зачем же нам врать? Разве врать хорошо? Я вот еще знаю, что наш папа будет жениться на маме Антона. Ты зря все от меня скрываешь. Я не маленькая.
Вика залилась краской:
— Кто тебе наговорил такой ерунды?
— Антон сказал. А ему — его мама. Я вот думаю: а вдруг этот его папа захочет на тебе жениться? Ему ведь некуда деваться. Это тоже мама Антона сказала. Она решила с нашим папой уехать, чтобы начать новую жизнь. К морю куда-нибудь, потому что наш город паршивый. Зажопинск. Это не я, это мама Антона так Антону сказала. Я не говорю нехороших слов.
Анюткино лицо с полузакрытыми дремными глазами было так спокойно, что Вика не удержалась и задала жестокий вопрос:
— А тебе не жалко, что папа уедет?
— Не знаю, — ответила Анютка. — Конечно, жалко. Но только плакать я не хочу. Папа перед этим морем со мной даже не попрощался, а сам давно обещал сводить меня в чешский Луна-парк. И вот папы давно нет дома, и Луна-парк уже уехал. Разве так поступают серьезные люди? Я на него обиделась.
“А ведь Анютка умнее меня, — подумала Вика. — Ну, почему я не обиделась, а рыдала, бегала с биноклем, в окошки заглядывала?”
— Встречайте гостей! — с преувеличенным весельем закричал Гузынин, появляясь в дверях. Он поискал глазами Вику, так как не сразу сообразил, что грустная особа с мышастой челкой и есть Вика. Юрий Петрович обвешан был сумками и пакетами. С лихорадочной поспешностью он стал выкладывать на стол, и без того небедный, коробки, банки, все сплошь с деликатесами, включая черную зернистую икру. У Риммы Васильевны глаза совсем уж полезли на лоб. Джинджер принялся старательно облаивать вывалившийся из сумки крупный, нарядный, почти бутафорский ананас. Фруктов Гузынин вообще притащил целую гору — почти столько же, сколько помещалось на голове узбечки с подстаканника. Тут были лимонные каплевидные груши, яблоки с нежным акварельным румянцем, несообразный сезону сизый виноград, лохматые киви и выглядевшие в этой компании простофилями апельсины. Посреди стола Юрий Петрович водрузил бутылку шампанского. Антон гордо улыбался. Даже Анютка соизволила в удивлении приподнять брови и потянулась к банану.
— Что это за широкие жесты? — спросила Вика. — Вы ограбили лоток на Фокинском рынке? Впрочем, постойте… Я поняла! Сегодня был зачет на международно-экономическом факультете? И после этого “ешь ананасы, рябчиков жуй”?
— Все нам оплатит презренный буржуй! Вы угадали, — честно признался Гузынин. — Да, ребята напряглись. Это еще крайне скудное вознаграждение, если учесть полный математический кретинизм бедняг и тот факт, что они дважды за последний месяц подкладывали мне на стул расслюнявленную жвачку. Те брюки нельзя теперь надеть в приличное общество, хотя бы такое, какое собралось здесь. Правда я честно замазал жвачку фломастером, но толку мало. Вы ведь, Виктория Сергеевна, видели эти брюки. Я в них в клубе “Бамбук” был. Правда, нехорошие пятна?
Анютка фыркнула, Юрий Петрович поспешно схватил шампанское и стал выкручивать пробку в сторону страстно поблескивающей с портрета глазами и клипсами киноартистки Ноны Мордюковой. Римма Васильевна тихо ахнула, зажмурилась и закрыла уши ладошками. Но Гузынин оказался на высоте и справился с пробкой: та лишь аккуратно чмокнула и испустила дымок. Бойкая извилистая струя плеснула в граненые стаканы.
— Ах, вы обрызгали пирожные! — воскликнула Римма Васильевна незнакомым кокетливым голоском. Вика сразу вообразила, какова была старушка в те времена, когда ревел в “Картонажнике” баян ее незабываемого брюнета. Они и теперь умела громко хохотать. Веселье пошло сумбурное и шумное. Бутылка шампанского как-то быстро иссякла, и начались дурацкие разговоры. Гузынин весело рассказывал про пакости студентов, а Римма Васильевна — про пакости отдыхающих. Вика иногда даже улыбалась. Как ни крути, а этот глупый пир — ее самый беззаботный вечер в нынешнем грустном апреле. Будто и не она это сидит на диване с граненым стаканом шампанского в руке, а неизвестно кто, неизвестно где, среди невесть откуда взявшихся незнакомцев. Весело!
— Ой, посмотрите, девочка спит! — вдруг заметила Римма Васильевна и перестала хихикать. Юрий Петрович тоже смолк.
— И вправду детям спать пора, — засуетилась Римма Васильевна. Я их в соседней комнате сейчас устрою. стати, именно туда клали Панарицкого, когда у него болел живот. Памятная комната! Сейчас у меня там панцирная кровать стоит. И раскладушку разложим. Отличная раскладушка, теперь таких не делают. Совсем не разболтана и не скрипит: раньше на ней спали исключительно родственники главврача, когда в жару ночевали на террасе.
Скоро дети улеглись, Римма Васильевна отправилась в бывшую кишечную помывочную полоскать свои раритетные стаканы, а Вика и Гузынин остались вдвоем. Веселье мигом сникло.
— А ведь я было снова вас не узнал, — откашлявшись нарушил тишину Юрий Петрович. — Никак не могу привыкнуть к вашим метаморфозам. Но отчего вы такая грустная? Впрочем, глупый и праздный вопрос…
— Нет-нет! У меня кружится голова от шампанского, только и всего.
— Точно. Вы два полных стакана выпили. Для вас, наверное, многовато. Ух, какую ерунду я говорю… Совсем забыл!
Юрий Петрович бросился к своим сумкам, пошуршал в них оберточными бумагами и вытащил наконец большую белую коробку. Вика поморщилась: она подумала, что в коробке какой-нибудь аляповатый презент, вроде хрустальной сухарницы. Однако это оказалась не сухарница, а совсем другая посудина, очень похожая на химическую. В ней закреплен был невероятный цветок, очень крупный, пятилапый, похожий на острокрылую бабочку. Из его сердца высовывался пушистый карминный ротик, сложенный в удивленное “О”, и показывал Вике желтый, гладкий, хищный язычок. По розовым лепесткам из темных глубин цветка бежали наружу пестрые тигровые полоски. Вид у цветка был очень нахальный.
