— Да, — коротко ответил Даулетов. Он удивился простодушию жены. Она, похоже, и мысли не допускала, что у нее может быть соперница.
«В ком же ты так уверена? — размышлял Жаксылык. — В себе? Во мне?.. Или в Айлар?» Когда заговорили о Шарипе, в лице Даулетова что-то неуловимо изменилось, но и неуловимое не могло скрыться от острого взгляда Сержанова. Тут и кольнула его первая легкая догадка. «К вертолету тогда они оба вернулись какие-то возбужденные, что ли? А если?.. Почему бы и нет? Даулетов еще джигит. Я в его годы…» — подумал Сержанов и решил помочь директору переменить тему.
— Где ужинать будем, гости дорогие? За столом или на ковре дастархан расстелем?
Светлане хотелось за дастарханом, в этом была особая экзотика, даже пища ей казалась вкуснее, если берешь ее руками, сидя на мягкой бархатной подушечке. Настоящий восточный обед только за дастарханом. Но… она с сожалением взглянула на свою короткую, до колен всего лишь, юбку.
Фарида перехватила взгляд.
— Ничего, ничего, — вмешалась она. — Сядем за стол. И вам, каин-ага, будет легче — деревяшку под себя не очень-то подогнешь, и на стол накрывать проще.
Пока накрывали на стол, пока сервировали и приносили блюда, шел обычный гостевой, необязательный разговор, в который Даулетов по своей всегдашней привычке почти не вступал. Он внимательно смотрел на старого рыбака и не мог отделаться от впечатления, что где-то уже его видел. Но где? Когда? Неужели?..
— Нуржан-ата, а не памятен ли вам один случай? Это было в конце войны. Вы шли… — Даулетов сбивался от волнения, — …вы на костылях были. Здесь проходили, недалеко… У Песков старой Айлар. У холма, где кладбище… Помните?
Старик внимательно смотрел на него, смотрел и не говорил ни слова.
— Мальчишка. Помните? Хлеба попросил, а потом… — Даулетов опять запнулся, взглянул на старика и снова не понял, припоминает он тот случай или нет. — Вырвал буханку и убежал…
— Да, — сказал наконец Нуржан, — время было такое — и Победа рядом, и голод тут же… Время… Время…
— Это я был. До сих пор стыдно… Но тогда этой буханкой три дня кормились… и я, и бабушка… три дня… Выжили мы тогда…
— Не переживай, сынок. Много вас таких было. Ногу резали — не плакал, а тут посмотришь — малыши. Черные, голодные, глаза горят… Слезы… Слезы наворачивались… Да и нашего брата, калек, много с фронта возвращалось. Может, тот солдат и не я был. А?
— Вы, вы! Я запомнил.
— А вот за то, что запомнил, спасибо. А я или другой солдат — это ведь все равно. Главное — выжил ты. И запомнил.
Все молчали, понимая, что нельзя сейчас мешать разговору, и, хотя разговор уже кончился, никто не осмеливался прервать молчания.
В комнату вошла Фарида:
— Прошу к столу. Как говорится, чем богаты. Угощаем по-старинному, по-каракалпакски.
— Если по-старинному, — буркнул рыбак, — так надо бы чаем и ограничиться. Это вот, — он указал на вино, — лишнее.
— Старые и новые традиции вместе, — пошутил хозяин. Когда гости расселись, Фарида крикнула:
— Эй, Завмаг!
Как по мановению волшебной палочки, из кухни выплыла нескладная фигура Завмага с огромным блюдом в руках. На блюде красовалась румяная индюшка, только что вынутая из духового шкафа.
«И здесь он, — помрачнел Даулетов. — Исчезнет когда-нибудь этот Завмаг? Или так и будет вечно маячить в засаленном пиджаке перед глазами?» Но на чужом пиру гостей не выбирают.
— Поспела, милая! — счастливо улыбаясь, произнес Завмаг, ставя блюдо на стол. — С белого мяса начинать пир, белая дорога будет в жизни.
За индюшкой последовали пирожки с луком и яйцами, холодная лапша, отварной картофель. Завмаг едва успевал выносить все это из кухни и ставить перед гостями. Через минуту какую-то стол оказался переполненным. И, лишь убедившись, что места для новых яств уже нет, Завмаг угомонился и сел рядом с хозяйкой.
— Поднимем! — объявил Сержанов, довольный обилием своего дастархана. — Поднимем тост за райских птиц нашего «Жаналыка», за наших жен и дочерей!
— Присоединяюсь, — кивнул Завмаг и повернул голову в сторону жены Даулетова: — Женщины «Жаналыка» прекрасны.
«Нагло же, однако, ведет себя этот торгаш, — обозлился Даулетов. — Не гость, а хозяин! А может быть, он и есть хозяин? Индюшка, и коньяк, и водка — все небось его. Как и ко мне в дом пытался войти хозяином — с индюшкой и цветами».
Выпили за женщин «Жаналыка», за хозяев.
— А теперь… — Даулетов встал, — за вас, Нуржан-ата. И за солдата. За всех солдат той войны, которые… — Он хотел что-то сказать, но перехватило горло.
— А твой отец? — спросил старик.
— Там же…
— Тогда и за него.
Хорошо и просто было Даулетову за этим столом. По-домашнему. Нет, мало сказать — по-домашнему. По-семейному почти. По-родственному, что ли? Нуржан-ата. Ержан-ага. Фарида-женге. Светлана-келин. Братья чуть-чуть перебраниваются между собой, ну и что? Будь у него, у Жаксылыка, брат, они бы, верно, тоже кололи друг друга, но любя. Без этого, видимо, не обходится никакое родство. Хорошо было Даулетову, и подумал он, что ведь можно же ладить, можно же понимать друг друга, не собачиться на совещаниях, не ждать подножки от другого, не обвинять никого, не выискивать ничьих грехов. И в мыслях упрекал себя Даулетов, в себе искал ответчика, себя судил за то, что сух и строг с людьми, за то, что, дожив почти до сорока, не научился понимать людские души.
— Минутку! — это прокричал Завмаг. Прокричал громко и торжественно. Встал и медленно, величаво отправился на кухню. Обратно он шел уже вовсе церемониальным шагом, неся на подносе баранью голову, густо украшенную зеленью. С низким поклоном водрузил он главное блюдо застолья перед главным гостем. Перед Даулетовым.
Жаксылык опешил. Потом обозлился:
— Голову поставьте перед аксакалом! — сказал он жестко. Грубо сказал.
Завмаг расплылся в виноватой улыбке, глянул на хозяина. Тот даже бровью не повел. Поднял Завмаг блюдо. Отошел, пятясь задом, и опустил поднос с головой барана перед старым рыбаком.
Старик воспринял подношение как должное: не удивился и не обрадовался. Знать, не впервой сидел во главе стола. Не впервой разделывал баранью голову. В два-три приема отделил мясо от костей, вынул мозг и привычным жестом отодвинул блюдо на середину стола.
Казалось, никто за столом не заметил того, что так разозлило Даулетова. Казалось, и сам Завмаг ничуть не сконфужен случившимся. Он наполнил бокалы и провозгласил:
— За нового жаналыкца! За нашего дорогого и многоуважаемого директора Жаксылыка Даулетовича! За его прекрасную жену! За его очаровательную дочку! За то, чтоб птица счастья, севшая ему на плечо, никогда больше не улетала!
Даулетов хотел отставить свой бокал и отчитать прохвоста за грубую лесть. Отчитать, несмотря на то что испортит этот праздник. Но старик Нуржан сказал тихо:
— За тебя, сынок, и я выпью. Будь счастлив. — И Жаксылык принял тост. Принял, хоть его чуть не стошнило от избытка приторности. Принял, но понял, что дольше находиться тут не может.
— Спасибо, хозяева. Все было превосходно. Однако нам уже пора.
— Фарида! — поднял голову Сержанов. — Поторопись, дорогая.
Фарида буквально вспорхнула со стула, выскочила в соседнюю комнату и мигом вернулась, неся три свертка. Один положила перед Светланой, второй — перед Даулетовым, третий — перед Нуржаном.
По обычаю, гостям, перед тем как расстаться, вручают подарки. Отказываться от них не принято. Хозяина обидишь. Даулетов обычай знал. А взять преподнесенное не мог. Повторялась история с Завмагом.
Спокойно, но так, чтобы заметила Фарида, он подвинул свой сверток к сидевшему рядом рыбаку.
— Э-э! — протянула недовольно Фарида. — Так не пойдет. Тут вещь для вас, специально, вашего размера. Возьмите!
— Нет! — Даулетов встал. — Спасибо, но у нас со Светланой все есть. — Светланин пакет он тоже подвинул к рыбаку.
— Обижаете хозяйку! — помрачнел Сержанов. — Не по-нашему это. Не по обычаям.
— А мы не отказываемся. Считайте, что подарки взяли, а теперь вручили их от себя Нуржану Сержановичу. Никакой обиды.
Светлана залилась краской. Стыд-то какой! Глаза ее были широко открыты, и в них — ужас. Муж последнее время творил что-то невероятное!
— Спасибо за гостеприимство! — поклонился Даулетов хозяйке. — Ждем теперь вас у себя.
Светлана обняла Фариду и поцеловала: — Простите…
Обратно шли молча. И только когда переступили порог собственного дома, когда закрыли входную дверь, только тогда Светлана дала волю гневу:
— Нельзя так! Ты позоришь себя. И меня. Нас позоришь. Ты ни с кем и ни с чем не считаешься. За что оскорбил людей? За что? Они старались, они добра хотели. Это же обычай, традиции. Традиции твоего народа. Слышишь? Твоего. Я и то понимаю. Я, русская, понимаю. А ты, каракалпак, степняк… Эх, ты!..
