— Их бин глюкклих {20}, — начал было Марсель по-немецки, как они говорили тогда, в сорок третьем. Но тут же оборвал фразу: — Теперь можно говорить по-русски. Обучаться подрывному делу и проживанию в лесу было не так затруднительно, по сравнению с изучением русского языка.
Поначалу Лена стеснялась обращаться к гостю по имени, а отчество не знала и потому старалась больше молчать. Заметив это, Марсель объяснил:
— По отчеству у нас называть не принято. Меня можно обзывать «господин Сози», но это…
— Плохо и не годится, — возразила Лена.
— Молодец, девочка! — обрадовался Марсель. — Для тебя я официально «товарищ Марсель». Но война породнила Наташу и меня, поэтому говори мне «Марсель». Да я, кажется, на несколько лет старше и не буду возражать, если будешь говорить мне «вы», а я тебе «ты». И Наташа не будет возражать на «ты»?
— Конечно, — согласилась Александра Михайловна — Вот только…
— Что? — забеспокоился Марсель.
— Почему ты говоришь по-русски намного лучше и правильнее, чем пишешь в письмах?
— Ой-ла-ла! — засмеялся Марсель. — Я очень добросовестно штурмовал бастионы грамматики, а также синтаксис, но… ведь даже здесь, в России, очень многие говорят по-русски правильнее, чем они это пишут…
— Зачем ты отвернулась? — опять забеспокоился Марсель.
Александра Михайловна горько отшутилась:
— Чтобы ты не утомлялся считать мои морщины.
— А зачем их считать? — ласково возразил Марсель. — Мы немножко повзрослели, но ты стала еще прекраснее, а молодость… Ты посмотри, она сохранилась в тебе!
Мимо Никольской башни, Исторического музея они спустились к Арсенальной башне в Александровском саду и стали у могилы Неизвестного солдата.
ИМЯ ТВОЕ НЕИЗВЕСТНО,
ПОДВИГ ТВОЙ БЕССМЕРТЕН…
Над красным камнем, где в металле отчеканены эти строки, из бронзовой звезды металось в дуновениях ветра пламя Вечного огня, отражаясь на полированной поверхности мрамора, в глазах людей.
Безмолвно замерли часовые, охраняя священную тишину памяти. По мрамору густо лежали букеты, отдельные цветы. В нарядных свадебных одеждах прошли пары молодоженов и слитно, со всеми, помолчали на пороге своего счастья.
Марсель склонил голову перед Вечным огнем. Александра Михайловна положила на мрамор букет роскошных парижских роз.
Направляясь по Александровскому саду к Боровицким воротам, они постояли у обелиска, на котором по инициативе Ленина еще в первый год Советской власти были высечены имена выдающихся мыслителей и борцов за свободу. Шевеля губами, Марсель читал: Маркс, Энгельс, Лассаль, Чернышевский… Перечитав еще раз, удивился:
— Да здесь имена шести французов! И какие имена: Сен-Симон, Клод Анри, Жан Мелье, Вальян Фурье, Жорес, Прудон…
Лена призналась:
— А я знаю не всех. Вот Жан Мелье…
— Священник прихода маленькой деревни Этрепиньи, недалеко от моей родины, в Шампани. По утрам он распахивал для страждущих церковные двери, а вечерами на страницах своего «Завещания» мечтал о справедливом обществе, где не будет ни церквей, ни частной собственности. Рукопись «Завещания» была обнаружена после смерти Мелье, подверглась проклятиям церковников и под страхом смертной казни была запрещена. Но все-таки один экземпляр оказался у великого Вольтера, и он назвал творение Мелье редким сокровищем.
Дальнейшее знакомство с достопримечательностями Москвы продолжалось с группой французских туристов. Александру Михайловну они встретили восторженно, а затем и ее, и Марселя тактично перестали замечать, лишь случайно и между прочим оказывая при необходимости всякие мелкие услуги. Пожалуй, только французы способны так ненавязчиво и доброжелательно выражать свои симпатии.
Впрочем, о себе Лена этого сказать не могла: все молодые туристы и те, кто чувствовал себя помоложе, наперебой ухаживали за «очаровательной мадам Элен», а она кокетливо улыбалась им всем и ласково говорила на незнакомом русском языке.
— Миши тут рядом нету, он бы… Мишку бы сюда! И сразу бы — война двенадцатого года!
На второй день, между посещением Третьяковки и спектаклем в Большом театре, для французских туристов был запланирован ужин в ресторане. Но на машине подъехал Александр Васильевич, бывший комиссар отряда имени Буденного, и ужин для Александры Михайловны, Марселя и Лены состоялся на квартире Чернышевых.
— Моя половина — не только по брачному свидетельству, но и по живому весу, — шутливо представил жену комиссар.
Марсель обнял хозяйку:
— Наш партизанский соловей, Нина…
— Николаевна, — подсказал Чернышев.
— Для тебя, комиссар, Ни-ко-ла-еф-на, однако моя память говорит: Ниночка! Я не прав?
— Ну, конечно же, прав!
Даже смех у Нины Николаевны особенный: мелодичный, музыкальный. И какие же они, муж и жена, внешне разные! Огромный, могучий красавец брюнет Александр Васильевич, он же Саша, и миниатюрная, изящная блондинка Нина Николаевна — живые темно-серые глаза, легкая походка, мягкая улыбка…
Еще не затихли взаимные приветствия, как Александра Михайловна решила посоветоваться:
— Марсель хочет побывать на Бородинском поле, а у них в группе это программой не предусмотрено. Может, с их руководителями или с кем из наших поговорить?
— Скорее всего их руководитель не согласится, — предположил Чернышев. — Тут нужен какой-то другой ход. Ты как думаешь, Николаевна?
Неожиданно вмешалась Лена:
— Так у них же руководитель считает по головам. Счет сойдется, значит, все в порядке. Я согласна, товарищ Марсель, поменять вашу голову на свою: останусь вместо вас в группе, а вы с мамой поезжайте на Бородино.
— Да головы у вас по мастям разные… — засомневался Чернышев.
Нина Николаевна комично сморщила лицо:
— Какие же вы, мужики, осторожные да разумные!
Сияющий Марсель повернулся к Лене:
— Спасибо, девочка! Можно, я тебя поцелую?
— Утром пришлю машину. Доедете до Бородинского поля, а там надо не спеша, пешком. Вернетесь электричкой, к вокзалу авто подошлю тоже. Как говорится, ни пуха вам ни пера.
— Кушать подано! — торжественно объявила хозяйка.
Царствуя над московскими разносолами, на столе аппетитно парила бульба, рядом ждала своей очереди домашняя белорусская колбаса, жареные опята, мачанка, деруны. К чаю подавались фирменные партизанские пирожные, с удивительной правдоподобностью испеченные в форме грибов.
— Я еще буду посещать Москву и получу дополнительные возможности иметь восхищение театром, — осторожно заметил Марсель.
— Очень правильно! Молодец! — рокотнул басом Чернышев. — Театр от нас не уйдет, а вечер побудем вместе. Мы ж еще не слушали нашу партизанскую соловушку: Нина нам споет. Помнишь, Марсель, как она пела раненым в лесном нашем лагере, у Палика?
— Помню, — кивнул Марсель и, помолчав, удивился: — Как же ты, Ниночка, на себе вытащила такого, гм, тяжеловесящего и тяжелого по ранению комиссара из того ада на поле боя?
От глаз. Нины Николаевны разбежались лукавые морщинки:
— Э, чего там — своя ноша не тяжкая! Это Саша на первый взгляд кажется «тяжеловесящим», а так — сущая пушинка. Да и мышь копны не боится…
Разговоры и партизанские песни у Чернышевых продолжались до рассвета.
Прощались Александра Михайловна и Лена с Марселем в Домодедовском аэропорту, перед отлетом французских туристов в Иркутск, в Сибирь.
Лена вдруг обхватила Марселя за шею и чмокнула в щеку. Марсель растерянно заморгал, и по его щеке покатилась крупная слеза. У Александры Михайловны перехватило дыхание, и она чуть не расплакалась. Но в последний момент с облегчением подумала, что не только ей так грустно сейчас от этого прощания, и захотелось так же, как это сделала дочь, крепко и чисто обнять Марселя. И тут она вдруг поняла, что так же, как Лена, Марселя никогда не обнимет, потому что он за эти три московских дня стал для нее совсем другим. Не тем, каким был в войну, а сегодняшним. Совсем другим.
Прощаясь, она сдержанно подала Марселю руку и, глядя ему в глаза, дрогнула: не лицом, глазами, губами — душой дрогнула, сердцем. И рассердилась на себя, поняв, что это почувствовали и Марсель, и — чего бы совсем не хотелось — Елена.
* * *
«Дорогая Наташа! Я был потрясен нашей встречей. Много лет я ждал этого часа, теперь ты была на Красной площади. Когда был это проклятая война мы знали друг друга так мало, но судьба прошла мимо нас, дала тебе страдания ареста и концлагерь, но слава богу ты вернулась домой и жизнь продолжается. Но я всегда болею, что тебе пришлось перенести так много горе и страдания.
Дорогая Наташа, я все хотел сказать тебе в Москве, но мне было тяжело по русскому, а по немецки такие слова говорить не получалось. Встреча наша была очень коротка, я благодарен тебе, что приехала хотя мы и не много были вместе и мало время для разговора было, но мы всетаки оба чувствовали, что наше свидание было счастливым сердца наши ближе стали. Ты имеешь чудесную дочь, ее муж относится к тебе с уважением, маленькая Ирочка конечно любит тебя, живете вместе. Я желаю тебе от всего сердца счастя здоровье и долгий жизни.
