Или он так остро переживает лишь за нее и тем самым за себя? Нет, вкус партизанского хлеба, образы своих партизанских однополчан Марсель не забыл: регулярно получает белорусские газеты, переписывается с боевыми друзьями, совершенствует знание русского языка. Радости и горе партизан своего отряда, своей бригады воспринимает из Парижа, как собственные.
И все же с особой остротой Марсель воспринимает то, что связано с ее судьбой. Так разве ж каждый человек не волен относиться к другому, как это требуют не только обстоятельства, но именно его сердце, именно его душа?
Никому и никогда с безошибочной точностью не дано определить взаимосостояние человеческих душ и сердец, и в этой загадочности, пожалуй, одна из главных прелестей нашего бытия.
В письмах Марселя постоянно ощущалась взволнованная недосказанность, с каждым новым письмом заметно таяла загадочность чувств. Но тем желаннее становились эти письма для Александры Михайловны, и прежде всего в ней находили отклик умение Марселя сопереживать, доверчивая искренность отношений и удивительное понимание того, что ею пережито, что с ней произошло.
А как повезло спастись Марселю? Почему он воевал в партизанской бригаде «Смерть фашизму», а не в бригаде «Разгром»? Как оказался у партизан и почему его так долго считали погибшим? Как он живет сегодня?
О себе Марсель упоминал скороговоркой, мимоходом: «Как я убегал с немецкого заключения, надеюсь, рассказал мой друг Михаил Кислов из Смолевич. Я горжусь что я смог воевать против тирании вместе с любимые русские партизаны и я благодарю свой судьба что она послала мне встреча с Наташей…»
«Мой французски друг (маленьки черны) который погиб под Нарва назывался Жано Фишер. Николь Дам — это имя и фамилия другой товарищ из Люксембурга, который арестованы со мной в Смолевичи. Он не хотел убегать со мной и оставался в немецкий тюрьма до конца войны. Наш друг Эдмунд Бовер (тоже из Люксембург) пошел с Жано во фронт и был с ним когда Жано погиб. Я ему видел после войны».
«После смерти отца (1948 год) часто навещаю мать, которая живет один. Вместе с мама и сестрой Генриетта вспоминаем время нацистской оккупации у вас и у нас, сколько горя и страданий перенес ваш и наш народ…»
«Последний год приезжал мой партизанский командир Иван Демин на французский аутозавод я очень рад был видеть его и спрашивал о вас».
«Свободный время очень мало но я работаю довольный и много свободный время не хочу…»
Вот, пожалуй, и все, что узнала Александра Михайловна о судьбе Марселя до встречи их в Москве. За самым малым исключением каждая фраза в письмах и та недосказанность, что угадывалась между строк — всё посвящалось ей:
«Дорогая Наташа, но теперь точнее сказать дорогая Шура. Прошу вашего извинений меня, но вы в мой сердце навечно остались Наташа и я прошу разрешений вас так называть…
Кислов написал о ваше болезне и я беспокоен что ваше здорове плохое. Скажите какое лекарством возможно помочь. Какое бы счасте забрать ваш болезне себе и надеяться себя порадовать, что здорове идет на улучшение. Берегите себя дорогая Наташа. Горячий предано вам Марсель».
Перечитывая эти строки, Александра Михайловна поняла, что Марсель ее любит. Через столько десятилетий — любит! Это подсказывало безошибочное женское чутье, и в ней поднималась волна тревожной радости, потому что женщине в любом возрасте радостно и тревожно почувствовать себя любимой, ощутить заботу человека, который преданно тебя любит — пускай издалека, через тысячи километров и государственные границы. Но разве любовь не сильнее расстояний? Разве могут быть для нее препятствием какие-то границы?
Летом и осенью сорок третьего, почти полгода Марсель был рядом, но она видела в нем только несчастного человека, насильно призванного служить врагам своей родины и волею трагических обстоятельств оказавшегося «без языка», в чужой, незнакомой и непонятной стране. Подпольщица Наташа сочувствовала подневольному солдату вермахта Марселю Сози и даже относилась к нему с симпатией как к благородному и несчастному человеку. Любила же она своего Петра, и хотя старший полицейский по кличке Шакал истово клялся, будто сам был свидетелем гибели капитана Борисенко, она продолжала надеяться и верно любить, потому что измены живому или мертвому Петру — своему мужу, защитнику Отечества, фронтовику — Наташа не представляла и даже малейшей возможности такого предательства допустить никак не могла.
Что касается робкой любви молодого француза, то она считала ее ненужной на войне блажью и всерьез просто не воспринимала.
Неожиданной оказалась для подпольщицы Наташи самоотреченная жертвенность Марселя после ареста, когда он, отказавшись защищать себя, не струсил, хотя жить хотел, как все хотят жить. Не убоялся Марсель и лжи во спасение, чтобы добровольно взять на себя больше вины, чем ее было на самом деле, и тем самым спасти «мадам Наташу» или хотя бы облегчить ее участь.
Тогда он был симпатичен и трогательно беспомощен. И Наташа вспоминала детство, когда на тополе у них в Жодине гнездились воробьи. Неосторожный птенец свалился наземь, и тут же появился соседский кот, а на него бесстрашно наскакивали воробьиха и воробей. Если бы не подоспел брат, глухонемой Иван, пичугам пришлось бы плохо: Иван отогнал кота, бережно положил за пазуху маленький пушистый комочек и, с кошачьей ловкостью скользнув по дереву вверх, подышал в ладони на испуганно пищавшего птенца и опустил его в гнездо.
Как показалось Наташе на допросе в контрразведке, Марсель защищал ее перед следователем с похожей «воробьиною» отвагой, хотя она, арестованная гестапо как партизанский агент, была тому следователю совсем безразлична.
Офицеру контрразведки на очной ставке надо было доказать вину солдата Сози, и Марсель ему в том активно содействовал, нимало при этом не беспокоясь о своей судьбе и не желая понимать свое бессилие помочь «мадам Наташе»: она попала в гестапо с поличным и была обречена.
Они были одногодками, однако Наташа казалась себе намного старше и сильнее — до новой очной ставки в кабинете начальника Смолевичского гестапо штурмфюрера Зальдмана.
…Когда старший полицейский Шакал привел ее на очередной допрос, Наташа увидела бледного от волнения Марселя, стоявшего на вытяжку перед штурмфюрером. Кивнув на Марселя, Зальдман терпеливо объяснил:
— Твой сообщник хочет жить и потому сказал мне правду.
— Он лжет! — обернувшись к Наташе, возмущенно крикнул Марсель. — Не верь этой гестаповской ищейке!
Не проявляя никакого раздражения, штурмфюрер так же терпеливо продолжал:
— В таком случае показания солдата Сози о невиновности кухарки Борисенко — это неправда? Говори правду, кухарка, и ты будешь жить. Зачем этот Сози давал тебе краденые патроны и кому ты их должна была передать?
— Никаких патронов мне солдат Сози не давал.
Зальдман кивнул Шакалу:
— Теперь поговори с кухаркой ты.
Шакал резко толкнул Наташу на кожаный дивам, и тут же ее обожгли удары плети: один, другой…
Удары прекратились, зато истошно завопил полицейский. Повернув голову, Наташа увидела корчившегося на полу Шакала, которого раз за разом яростно стегал плетью Марсель, вперемешку ругаясь при этом по-немецки и по-французски самыми непотребными словами.
Наташа испуганно покосилась на Зальдмана. Тот наблюдал за избиением полицая и улыбался. Потом неторопливо вытер нос платком и скомандовал:
— Штыль гештанден! Смирно!
Марсель замер, держа плеть над головой.
Она и полицейский встали одновременно. Обиженно всхлипывая, Шакал пожаловался начальнику гестапо:
— За все мои чистосердечные старания… За что меня так, господин штурмфюрер?
— Ты раб, — презрительно сказал Зальдман. — Ты не имеешь чести защищать свое достоинство, потому что его у тебя нет. Ты раб, а это солдат вермахта. Он — рыцарь, ты — раб! Фортгеен! Убирайся! Кухарку — увести!
Что было дальше с Марселем, Наташа не знала. Но после того допроса что-то сдвинулось в ее сознании, и думала она уже о Марселе совсем иначе. Ведь он проявил человеческую гордость и мужество не где-нибудь, а в кабинете самого начальника гестапо! Марсель защитил ее, и Наташа почувствовала к нему какую-то особую ласковую теплоту, и сама себе уже не казалась в сравнении с ним старше и сильнее.
Когда захлопнулась дверь одиночной камеры, Наташа улыбнулась закушенными от боли губами и повторила про себя: «Рыцарь!»…
А в прошлогоднюю встречу в Москве Марсель показался Александре Михайловне еще более уверенным в себе, и этой уверенности было у него заметно больше потому, что за все послевоенные годы Марселю больше, чем ей, улыбалась жизнь.
За эту удачливость в делах, за все, что пришлось пережить в войну Наташе, Марсель постоянно чувствовал свою вину. И однажды это чувство весьма своеобразно проявил. Узнав от дотошного Кислова о ее пенсионных неурядицах, он обратился с письмом в Центральный Комитет Компартии Белоруссии: попросил покровительства для Александры М. Борисенко за проявленный ею совершенно величайший героизм, а если назначение пенсии будет сочтено невозможным, выразил готовность оплачивать пенсию Александре М. Борисенко из своих средств, но только чтобы она думала, что получает пенсион от государства и ни о чем не догадалась. Заканчивалось послание торжественной подписью: «Марсель Сози, кавалер награды первой степени, белорусский партизан».
