Однако на дикую трель гаишника Лихо среагировало: аккуратно положило машину на четыре колеса и выжало тормозную педаль до полика.
– В-ваши п-права! – заикаясь от возмущения и праведного гнева, закричал дорожный инспектор, подбегая к «волге».
– Из-за такого пустяка ты меня тормозил?! – изумилось Лихо. – Мои права записаны в Конституции Союза Советских Социалистических Республик. Возьми да почитай, если не знаешь, а мне некогда. Лопух!
И Лихо вновь рвануло машину с места.
Ошалевший от такой наглости лейтенант сунул в рот свисток, собираясь выдохнуть через него все свое возмущение, но тот почему-то не засвистел. Да если б просто не засвистел! Он вдруг ожил и, распирая губы, нагло полез в рот. Инспектор дико заверещал и попытался сплюнуть его на землю. Но тщетно. Свисток каким-то невероятным образом приклеился к губам.
Тогда постовой ухватился за него пальцами и потянул изо всех сил. Однако и из этой затеи у него ничего не получилось. Пальцы соскальзывали, не в силах уцепиться за что-то мягкое и ослизлое. Гаишник, превозмогая отвращение, попытался вытолкнуть это нечто языком. Но оно, обнаружив лазейку между зубами, тут же начало протискиваться еще глубже.
И блюститель дорожного порядка пошел на отчаянный шаг. Он позволил этой пакости чуточку продвинуться вперед, а потом с силой сжал челюсти. Зловонная жижа обволокла язык и нёбо, но лейтенант мужественно разжал зубы и сплюнул поверженное чудовище на асфальт, а потом еще долго пялился на огромного слизняка, неизвестно каким образом оказавшегося у него в руке вместо свистка. Впрочем, свой гаишный атрибут дорожный инспектор так и не обнаружил, что навело его на некоторые размышления, приведшие в конечном итоге к рапорту о переводе в отдел по борьбе с должностными нарушениями. С этого момента лейтенант с распространенной русской фамилией Козлов возненавидел привилегированный класс и беззаветно ринулся на борьбу с оным.
Однако все это произойдет в будущем. Пока Козлов все еще тупо пялился на слизняка, а Лихо, выписывая кренделя по улицам Волопаевска, подогнало машину к дому номер тринадцать по Лысогорской улице и, посмотрев на часы, радостно сообщило:
– Восемь километров за четыре минуты десять секунд. Правда, секунды можно списать на гаишника.
– Не был бы ты Лихом… – процедил сквозь зубы Елисей, выбираясь из машины.
– И что? – спросило Лихо. – Договаривай, коль начал.
Но Сергей ухватил кудесника за руку и потащил к подъезду, бросив на ходу:
– Возвращайся в гараж. Обратно мы сами доберемся.
– Как скажешь, начальник, – пожало плечами Лихо. – Я ведь хотел, как лучше. С ветерком. А с вами все равно ничего бы не случилось. Я ведь лихо для чужих, не для своих.
– Все равно поезжай, – сказал Елисей. – Мы обратно на ковре-самолете доберемся…
– У тебя что, и ковер есть? – спросил Серега, когда они вошли в подъезд.
– Когда был в Тибете по обмену опытом, на дудку-самогудку у одного из местных джинов сменял. И я доволен, и он радехонек, как слон. Теперь все джины под его музыку пляшут. Они ж на Востоке, жуть, как власть любят.
– Можно подумать, у нас не любят.
– У нас – по-другому, – возразил кудесник, открывая дверь. – Заходи.
Бубенцов переступил порог и замер. Вся стена в елисеевой прихожей была увешана черепами, да если б звериными… Нет, человеческие черепушки пялились на Серегу пустыми глазницами и приветливо щерились остатками зубов.
– Что это? – прошептал Бубенцов, пятясь назад.
– Да не боись ты! – хмыкнул Елисей. – У Ярового на раскопках был под Тирасполем. Это черепа скифов да сарматов.
– Но, а зачем на стены-то их цеплять? – не успокаивался Сергей.
– А как колдуну без черепов? Без них в нашем деле нельзя. Уважать не станут.
– Ты – колдун?! – совсем ошалел Бубенцов.
– Кудесник и колдун – одно и то же. Или ты не знал?
– Не задумывался, – пробормотал Серега.
– Да я не злой колдун, так что хватит нервами звенеть. Проходи. У меня, знаешь, какая коллекция!
Сергей вошел в комнату, и принялся разглядывать стеллажи, на которых покоились перевернутые вверх дном аквариумы. Под каждым из них лежали разные вещи, причем какие-то невзрачные и ветхие на вид.
– Это, что, музей? – спросил Бубенцов.
– Можно и так сказать, – кивнул кудесник и гордо добавил: – половину жизни своей собирал!
Серега остановился возле ближайшего аквариума и уставился на изъеденную молью ушанку.
– Шапка-невидимка, – пояснил Елисей.
– Че-го?! – обалдело пробормотал Бубенцов.
– А вот это – скатерть-самобранка.
– Вот эта вот тряпка в жирных пятнах?!
– Ага. Другой не нашел. Знаешь, сколько на ней пиров справили, пока она мне в руки попала? Дальше гусли-самоплясы лежат, за ними меч-кладенец, это вот – мешок с серебром, который не скудеет, следом – манок, что звериный язык знает, а это оберег от любой беды, здесь я сапоги-скороходы храню, а вот и ковер-самолет.
– А что это они у тебя в аквариумах? – спросил Серега.
– Не в клетках же их держать, – непонятно ответил Кудесник, разложив ковер на полу. – Залезай, сейчас полетим.
Но Серега стоял, не шелохнувшись и с недоверием разглядывал летательный аппарат без мотора и крыльев.
Елисей тем временем подошел к столу, порылся в дискетах и, отыскав нужную, сунул в карман.
– Ну, чего стоишь? – спросил он у Сергея, – Открывай балконную дверь.
– А ничего, что в ковре дырка? – осторожно спросил Бубенцов.
– Ничего. Будешь сквозь нее на землю смотреть с высоты, на коей соколы летают…
Полет на проеденном молью ковре-самолете запомнился Сереге не хуже, чем сумасшедшая гонка с Лихом Одноглазым. Только к полуночи перестали трястись ноги, и Бубенцов рискнул выйти из дома.
Раскурил все еще подрагивающими пальцами сигарету и, глядя на лунную дорожку, убегающую к противоположному, накрытому чернотой ночи берегу озера, твердо решил:
«К черту приключения. Нужно браться за работу…»
И вот Серега впервые сел за монитор компьютера, намереваясь творить. После уроков с Елисеем страх перед импортной техникой пропал. Синим цветом мерцала панель Нортона, а курсор застыл на директории «Лексикон».
Минуту назад он проводил Ярилу, поведавшего ему первую историю. И вот тут-то Бубенцова взяла оторопь. Он вдруг разуверился в своих силах. Ведь сколько маститых писателей жило и ныне здравствуют, а обратились именно к нему. Почему? На этот вопрос он не мог ответить, как ни силился. Неужели у него такой талантище? Ерунда. Расти ему еще и расти, если когда-нибудь вообще удастся дотянуть до настоящего уровня. Значит, дело в чем-то другом. Может быть, для богов было важно, что бы в то, о чем будет написано в романе, автор еще и свято верил? Но веровал ли он, Сережка Бубенцов, в то, что собирался написать. Этого пока он не знал. Наверное, надо было начинать работать, надо было прочувствовать каждой клеточкой своего организма ту боль и обиду, которую испытывали забытые боги.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
