— И вы ушли? — спросил я.
— Нет, — возразил он, — куда бы они ушли? Они ведь и в самом деле не знают, что делать дальше. Я тоже пока не уйду, а вернусь к ним и посмотрю, что будет… Может, к Нему вернется Его сила? Уж тогда–то я поймаю Его за руку. Во второй раз эти олухи не смогут мне помешать.
Иуда выскользнул из моего дома так же, как и вошел: осторожно и бесшумно, как крыса. Он вернулся к своему Учителю, в Котором он усомнился, а я вернулся к болезни Руфи, перед которой чувствую себя бессильным… Весь мир слился для меня в один хмурый дождливый день, один из тех, что обычно приходят после Хануки… Если Он не способен больше исцелять, то где же мне искать спасения для Руфи?
ПИСЬМО 13
………………………
Это меня немного успокоило. Впрочем, я был как помешанный: она все стояла у меня перед глазами такой, какой я увидел ее после своего возвращения: исхудавшей, беспомощной, неспособной даже перевернуться с боку на бок… Помнишь, я как–то давно говорил тебе, что она явно стыдится своего тела, но сейчас я впервые заметил по ее отекшему лицу равнодушие ко всему. Ей было безразлично, что я вернулся, она только повернула голову в мою сторону и слегка вытянула губы, словно посылая мне поцелуй. Но ничто ее больше не интересовало: ни мои рассказы, ни подарки. Не отрывая головы от постели, она лишь слегка махнула мне рукой. Я навсегда запомню ее такой: черная головка на подушке и ужасающе худая, поднятая вверх рука.
Что еще тебе написать? Тогда вечером мне казалось, что еще есть надежда. «Не думаю, чтобы дело обстояло до такой степени плохо, — уверял меня Лука, — конечно, она очень слаба, но…» Я жадно ухватился за эти слова. Только бы пережить эту ночь. Мне так хотелось верить, что это еще не то… Разве можно заснуть, зная, что это случится завтра? А, может, мне тоже стало уже все равно? Мне хотелось только проглотить слова доктора, как глотают снотворное, закрыть глаза и не просыпаться до тех пор, пока все не будет кончено. Мои силы были исчерпаны до предела. Я боялся нового страдания.
Я погрузился в тяжелый сон без сновидений, потеряв ощущение, что я еще жив. Из сна меня вырвал крик. Ни секунды не сомневаясь в его значении, я сорвался с постели, весь дрожа, но с ясной головой, готовый в очередной раз встретиться лицом к лицу с новым испытанием. Меня позвали к ней. Было раннее утро, пасмурное и холодное. Впрочем, возможно, только мне было холодно. Я старательно одевался, словно собираясь в путешествие, двигался вроде бы и быстро, но моя мысль фиксировала все происходящее с еще большей скоростью. Я был почти удивлен, когда мне сказали, что дело, похоже, идет к концу, хотя ничего еще наверняка неизвестно… Вместе того, чтобы послать кого–нибудь за Лукой, я отправился за ним сам. Я двигался, словно во сне. Знаешь, когда тебе кажется, что ты бежишь и одновременно стоишь на месте? Белесый предрассветный туман был каким–то липким и густым. Навстречу мне спешили прохожие… Мой мозг работал, точно регистрируя происходящее: сколько же людей уже на ногах в такую рань! Не у каждого же кто–то умирает… Умирает? Конечно, нет — вел я разговор с самим собой, — это мелкие ремесленники, которым вечно не хватает дня для работы; купцы, которые спозаранку охотятся за товаром; мытари, идущие по своим делам; обгоняющие друг друга нищие, которые спешат занять лучшие места у ворот Храма; уличные девки, только в эту пору возвращающиеся домой… В Иерусалиме подобной публики предостаточно, днем их и не заметишь. По крайней мере раньше я не обращал на них внимания: понадобилось выбраться в такую рань… Хотя, собственно говоря, какое мне до них дело? Какое мне дело до всего мира? Руфь умирает… Умирает? Уже три года, три долгих года я вижу ее умирающей. На что мне жизнь без нее, без волнений о ее здоровье? Может быть, вообще все кончится с ее смертью? Может быть, и я тогда смогу умереть? Что привязывает меня к жизни? Моя работа? Мои агады? Глупости. Не понимаю, как я мог тратить на них время… Я загубил свою жизнь… Вместо этого надо было неотлучно находится при Руфи… Нет, нет, защищался я, следует быть рассудительным: человек не создан для этого. У каждого своя задача в жизни. В моих агадах есть свой смысл. Если бы Всевышний не желал, чтобы я их создавал, то Он так явно не направил бы мою жизнь по этому руслу. Мог ли я быть кем–то другим? И да, и нет. Мог, если бы нашел в жизни что–то другое, приносящее хотя бы немного удовлетворения… Любая радость для меня претворялась в горечь. У меня была Руфь, и вот она умирает. Слава, уважение, признание — все это далекое эхо, в котором никогда нельзя быть уверенным. Богатство? Столько раз я благодарил Всевышнего за то, что Он послал мне его. Мне казалось, что это награда за мою жизнь. А что оно мне дало? Я не сумел спасти Руфь… Если бы я был нищим, если бы я умел просить милостыню…
Я мечтал об объятии, в котором можно выплакать все свои горести, и о ладони, прикосновение которой делает боль менее горькой.
Все тщетно! Я был один, один с моей тоской и моей верой во Всевышнего. О, Адонаи! Никогда раньше я не понимал, какое страшное испытание для нашего сердца то, что Он незрим для нас. Только руки, до которых можно дотронуться, только ладонь, к которой можно прикоснуться, способны избавить от боли и отчаяния. Хотя, собственно говоря, во мне не было тогда отчаяния. Отчаяние — это отказ от надежды. Я от нее не отказывался, она сама ушла от меня, оставив в пустоте, в которой нет места даже бунту.
……………….
Как–то к Нему принесли паралитика. Вокруг дома толпилось такое количество людей, что было не подступиться. Но родственники больного не пожелали отказаться от помощи Учителя: они втащили страждущего на крышу, разобрали ее и спустили человека к Его ногам. Учитель вовсе не удивился, а только смотрел на больного таким взглядом, будто не замечал его болезни или видел в нем какую–то другую болезнь, которой никто, кроме Него не видел… Потом сказал: «Отпускаются тебе грехи твои…» потом еще какое–то слово — и больной встал.
Я не разобрал крыши, чтобы спустить Руфь к Его ногам. Напротив! Когда все остальные искали у Него помощи и силы, я согласился разделить Его слабость. Он сказал тогда: «Слишком много у тебя забот… Возьми Мой крест…» Разве мог я знать, что Его крест — это крест каждого человека, а я думал, что отдавая Ему свой крест, я таким образом освобождаюсь от него. Однако — нет, мой крест вернулся ко мне вместе с Его крестом. Вот и вся Его правда…
Над горами взошло солнце и левиты затрубили в свои трубы. Я остановился, чтобы произнести молитву. Но привычная ежедневная молитва замерла у меня на губах. Вместо того, чтобы говорить: «Слушай, Израиль, Един Господь наш…» у меня прямо из сердца вырвался вопль: «Адонаи! верни мне Руфь!» Я стоял и без конца повторял эти слова: «Верни мне Руфь! Верни мне Руфь!» Но вдруг какая–то неведомая сила замкнула мне уста и подавила мой крик. Мне показалось, что я цепенею, что я схожу с ума. Но я не упал. Я умирал, но так и не смог умереть. Боль, которая кружила вокруг меня, как готовящийся к прыжку хищник, наконец, накинулась и впилась когтями мне прямо в сердце. Это была кульминация боли, шип, вонзенный в открытую рану. Словно сквозь туман я понял, что одно только слово я в состоянии еще вымолвить, и что я должен его произнести. Оно одно было моим спасением. Я с трудом прошептал и губы мои ударялись друг о друга, как два кусочка дерева: «Если Ты хочешь этого — приди и возьми…» И я опять почувствовал, что рассыпаюсь, как опаленная солнцем крыша под ударами палок. Нет, я не Руфь спускал через крышу в дом, где Он учил. Я сам был тем домом — и это через мое растерзанное тело Он вершил Свою волю.
……………………………………………………….
……………………………………………………….
… я взбежал наверх. Я бежал быстро, но моя мысль неслась еще быстрее. Руфь сидела. Но только потому, что ее поддерживали. Глаза ее закатились, сквозь приоткрытые губы я видел полоску зубов… Я видел все — тысячу подробностей, которых раньше не замечал или не хотел замечать. Потом ей дали упасть. Это была уже не Руфь… Это было маленькое съежившееся мертвое тело, в котором, казалось, уже не было ничего человеческого. Я тронул еще не успевшую остыть руку. Это уже не было ее рукой.
Где ты, Руфь? Где ты? Не может быть, что тебя нет. Я знаю, что ты есть… Знаю. Чувствую… Но где? Я всегда хотел идти перед тобой, чтобы устранять все опасности с твоего пути. Но сейчас ты отправилась первой… Нет тебя… Это не ты, а только твое распростертое тело. Вокруг кричат плакальщицы, музыканты бьют в бубны и пронзительно играют на дудках. Я только знаю, что так должно быть, но я ничего не слышу. Я тоже умер.
………………………………………………………..
………………………………………………………..
Нет, я не умер. Я страдаю, следовательно, я еще жив.
Тот больной ушел исцеленным. Крыши моего тела никто не покроет. Я — дом, распахнутый и навстречу дождю, и навстречу солнцу.
