— Я знаю, Лели. — Он набросил халат на плечи, вышел из ванны. — Значит, девочка спит?
— Да. Данила сам сделал ей укол. Она была на седьмом небе.
— Как называется та дрянь, которой он ее накачивает?
— Не знаю. — Она пожала плечами. — Наркотик.
Но ей, по-моему, все равно.
— Завтра она сможет работать?
— Конечно.
— Тебе трудно с ней, Лели, да?
— Нет, — улыбнулась она, — совсем не трудно. Она способная. Из нее можно лепить, как из глины. Знаешь, — тихо засмеялась она, — ее до смерти напугала голова.
Верховцев выдавил на ладонь крем и осторожно втер его в кожу натруди.
— Надеюсь, ты объяснила ей...
— Олли объяснил. Он хохотал до упаду. Потом сказал, что это восковая голова, специально сделанная на заказ. А потом пришел Данила, и она могла убедиться, что мы не отрезали ему голову, а лишь изготовили ее восхитительную копию. Она подняла ее с блюда, и, знаешь, Игорь, в тот момент я поняла — Данила не ошибся, выбрав ее. У него верный глаз.
— Будем надеяться, хотя... — Он пригладил мокрые волосы щеткой. — Хотя ей далеко до... Да, печально терять то, что приобретается с таким трудом, Лели.
— А знаешь что еще... — Она загадочно улыбнулась. — Я думаю, тебе не мешает это узнать.
— Что?
— Она влюбилась в Олли.
— Она?
— Да.
— Ты уверена?
— Меня в таких делах обмануть трудно.
— Данила заметил?
— Думаю, да.
Верховцев повесил мокрое полотенце в электросушилку.
— Может, это и к лучшему, а? То, что он заметил. Как?
Женщина только усмехнулась.
Верховцев направился к себе одеваться. В холле перед зеркалом прихорашивался Олли. Он был в черной шелковой рубашке, заколотой у ворота жемчужной заколкой, и черных расклешенных брюках. Данила, облаченный в смокинг, сидел в гостиной перед камином, курил сигарету и смотрел на огонь.
— Завтра с утра займешься пригласительными билетами, — сказал ему Верховцев.
— Хорошо. Сколько мест?
— Четыре уже заказано: японец, его секретарь, тот художник, господин Ольсен. Два места пусть останутся на всякий случай.
— Хорошо. Художника проверить по картотеке? — спросил Данила, поднимаясь и бросая тлеющую сигарету в агатовую пепельницу.
— Обязательно.
— Потому что он русский? Или ты в нем не уверен?
Верховцев потрепал его по плечу.
— Его рекомендовал сам Гиберти. Но я не хочу неожиданностей.
— А его данные есть в компьютере?
— Должны быть. Данила заулыбался.
— Хотел бы я знать, как ты объяснил в том агентстве цель всех этих твоих «прощупываний» таких людей. А, Игорь? Как же тебе это удалось?
— А я им ничего не объяснял. Просто заплатил столько, сколько надо, чтобы пропала охота задавать вопросы, мой дорогой. Агентство по выяснению подноготной деловых партнеров работает по европейским стандартам. Что-что, а следить и копаться в чужом грязном белье наши профи выучились быстро. Они навели справки обо всех, бывших в том моем списке, слепили мне программу и запихнули ее в мой персональный компьютер. И теперь тебе достаточно нажать кнопку, чтобы узнать о каждом нашем посетителе много чего интересного.
— О хозяевах — да, — хмыкнул Данила. — А вот о слугах?
— Слугах?
— Ну, например, о секретаре господина Ямамото.
— Это проблемы моих гостей. Если господин идет на такое зрелище, я думаю, он знает, кого из слуг брать с собой.
— Ну, будем надеяться. Хотя я против слуг. Впрочем, не оставлять же их в передней. И так вот от шоферов пришлось отказаться... Ну, ты скоро? Через пятнадцать минут надо выезжать.
— Я скоро. Я не вы, — усмехнулся Верховцев. — Кстати, чуть не забыл. Завтра свяжись с Арсеньевым — пусть подбирает свои цветочки.
— Хорошо, все сделаю, — заверил Данила. — Там почта пришла. Твой Гиберти прислал письмо из Рима. Принести сейчас?
— Потом, после спектакля. Что ты колешь Анне?
— Экстракционный опий. Примерно каждые два дня.
— Она, говорят, испугалась твоей головы, о John the Baptist [2], — усмехнулся Верховцев. — И правда, сходство поразительное.
— Была изумлена. И не только этим, — ответил Данила сухо.
— Чем же еще?
— Тем, что мы ставим в такое время такую пьесу.
— Да?
— Они все, Игорь, сначала удивлялись. Та, что нравилась тебе больше всех, могла часами рассуждать о библейских мотивах. Что только толку?
«О библейских мотивах» — эта фраза звучала в ушах Верховцева на всем пути к Большому. Когда заиграли увертюру и Моцарт наполнил своей музыкой старый театр, он полностью отдался власти «Волшебной флейты». На сцену он не смотрел — старые, обрюзгшие, густо напудренные певцы оскорбляли его взор. Но голоса.., над голосами время не властно. И он слушал с наслаждением, слушал и вспоминал.
* * *
— Библия, милый мой друг, это неиссякаемый родник, из которого истинный художник может почерпнуть бесконечное количество гениальнейших идей, — так говорил ему некогда синьор Анджелико Гиберти. — На Библии зиждется мир, в котором мы живем. Отринуть Библию — значит, отринуть себя. Что и было сделано. Искусство, отказавшись от библейских сюжетов, выхолостило саму суть своего "я". Без Библии мы никто, мы — духовные импотенты, культурные кастраты.
С синьором Анджелико Гиберти — знаменитым, сумасшедшим, гениальным АНДЖЕЛИКО, Верховцев познакомился в Москве через Ивана Арсеньева. Это было в марте 1995 года. Тогда в Москву, словно в папский Рим, началось настоящее паломничество мировых знаменитостей — Хосе Каррерас, Лайза Миннелли, Ричард Гир, Пласидо Доминго, Пако Рабан.
Гиберти приехал одним из первых. Баснословный гонорар, обещанный ему за два дня демонстрации двух его картин, был только предлогом. Как Гиберти признался впоследствии корреспонденту миланской «Фигаро», ему «всегда хотелось посетить родину Достоевского».
На банкете, данном в его честь в «Серебряном шаре», он, подкручивая острые шильца своих знаменитых напомаженных усиков, вещал:
— Россия и мир отныне неразделимы, господа! Россия — это будущее мира, я предчувствую это. Мир уже раскрыт перед нами, но неуверенность все еще охватывает нас. Мы не решаемся сделать шаг и обрезать пуповину, связывающую нас с материнским чревом прошлого. На наших глазах рождается новое время. Лишь один только вопрос должен стоять перед нами: настала ли пора порвать со старым миром? Готовы ли мы к новому?
— Готовы! — кричали за дальним концом стола.
— Но, вступая на новые рубежи, — продолжал Гиберти вдохновенно, — мы не должны забывать о том духовном богатстве, накопленном человечеством за пять тысячелетий цивилизации, богатствах, скрытых до поры до времени в тайниках нашей памяти. Да, господа, именно о памяти мы не должны забывать! В каждом из нас, словно драгоценный камень в андерсеновской жабе, хранятся сокровища, которые мы обязаны открыть и расточить, пока длится наша жизнь! Мы — поколение расточителей, господа!
Приезд Гиберти был воспринят Верховцевым как перст судьбы. Зритель, тот идеальный, всепонимающий, мудрый безумец, о котором он столько мечтал и в существовании которого так сомневался Данила, наконец-то явился во плоти.
Их знакомство состоялось у широко известной картины Анджелико «Green carnation» — «Зеленая гвоздика», где был изображен Оскар Уайльд, а за ним, словно ростки райского сада, насаженного его гением, — друзья и последователи, написанные Гиберти в виде цветов с человеческими лицами. Лорд Альфред Дуглас — Бози был изображен в виде полевой лилии, воспетой евангелистом.
Иван Арсеньев — художник и кутюрье, работавший с самым необычным материалом, который только видела мода, познакомился с Гиберти много лет назад в Париже на одном из показов своих «флоралий». Он и представил Верховцева, с которым тоже был довольно близко знаком, великому художнику:
— Это мой друг, один из самых интересных сумасшедших, которых мне только доводилось встречать. Он ваш горячий поклонник.
Гиберти быстро пожал руку Верховцеву. Был он маленький, быстрый, со множеством хорошо промытых надушенных морщинок на лице и черными пронзительными глазками, напоминающими иногда маслины, а иногда — крошечные дырки, заполненные тускло блестящей нефтью.
— На свете нет слов, способных выразить разницу между одиночеством и дружбой, — сказал он по-английски. — Вы говорите по-итальянски, Игорь?
— К сожалению, нет. Но я все равно люблю говорить — это помогает думать.
Анджелико Гиберти скрипуче закашлял — Верховцев только со временем привык к его необычному смеху — и продолжал по-английски:
— Так вы мой поклонник или поклонник «Зеленой гвоздики»?
— Я раб мистера Уайльда. Черный нубийский раб с серебряным ошейником.
— Туманный ответ, хотя красивый. А что вы скажете вот об этой моей безделице? — Гиберти цепко схватил Верховцева за рукав смокинга и сквозь тесную толпу, осаждающую выставочный зал, рассыпая на ходу комплименты девушкам и молодым женщинам, заслоняясь ладонью от магниевых вспышек, повлек его к «Совокуплению в Эдеме» — самой скандальной и знаменитой своей картине, осужденной римско-католической церковью и превозносимой критикой до небес.
