— Здравствуйте, игумения Эмилия! — прощебечет с дерева красногрудая птица.
— Здравствуй, птаха! — смиренно ответит игумения и долгим взглядом провожает смелый полет птицы.
— В Нью-Йорк полетела… а может быть в Россию, — говорит устремленный в даль угасающий взор игумении.
Уходит день, сумерки наступающей ночи съедают розоватый свет заката, темнеет дремлющий лес…
В тихой келии синим огнем теплится лампада… Казанская… Тихвинская Божии Матери, Николай Мирликийский Чудотворец смиренно внемлют последней молитве игумении…
«ЗА СТРАЖДУЩУЮ РОДИНУ… УМУЧЕННЫХ И УБИЕННЫХ ЗА ПРАВОСЛАВНУЮ ВЕРУ И ОТЕЧЕСТВО… ЗА СИМБИРСКИХ КАДЕТ… ЗА ВОЛОДЮ И СЕРЕЖУ».
Примечание
В 1920 году при эвакуации армии из Крыма спасенные знамена были отправлены в Югославию в г. Сараево и переданы на хранение в Сводный Кадетский Корпус. Знамя Симбирского корпуса было помещено в киот и находилось в корпусной церкви, как запрестольный образ Спаса Нерукотворенного. После перехода корпуса в г. Белая Церковь этот киот со знаменем хранился в корпусном музее. В 1945 году, Сводный Кадетский Корпус кончил свое существование и икона Спаса Нерукотворенного была передана на хранение в русскую церковь в г. Белая Церковь. В январе 1955 года, с разрешения югославских властей икона прибыла в Америку и находится в Митрополичьей Синодальной церкви в г. Нью Йорк.
БАРОН ЦЕГЕ ФОН МАНТЭЙФЕЛЬ
Сережа Мантэйфель происходил из знатного рода обрусевших и обедневших остзейских баронов. Худенький, стройный, как все остзейские бароны, блондин, он унаследовал от предков черты аристократизма. Так его в классе и называли — «аристократ духа». Эти черты наружно выявлялись во всем: в манере двигаться, говорить, слушать, есть, смеяться… Эти черты внутренно обогатили его душу элементами личной порядочности, любовью к правде, отсутствием зависти и тщеславия, и так же наделили его сердечным отношением к одноклассникам. Он не имел врагов и ко всем друзьям относился одинаково ровно, однако легко подпадая под влияние той или другой группы, каждая из которых жила своими неписанными законами, и здесь выявлялись некоторые, еще не проснувшиеся, черты характера молодого барона Мантэйфель: склонность к карьеризму, смелость, риск, дерзость мысли и желание везде быть первым.
Он был способный мальчик, науки давались ему очень легко и в седьмом классе он по праву был награжден вице-унтерофицерскими нашивками, которые носил с остзейской гордостью и врожденным изяществом. Его любимым предметом была матеметика во всех ее многогранных формах, а личное самолюбие легко позволяло ему конкурировать в знании этих наук с фельдфебелем Авениром Ефимовым и кадетом Константином Прибылович. Любовь к этим наукам окончательно предопределила его дальнейший путь: Михайловское Артиллерийское Училище… Конная артиллерия.
1907 год… Последний год в корпусе. Впереди действительная служба в военных училищах, для пехоты и конницы два года, для артиллеристов и инженеров — три. Кадеты выпускного класса уже разделились на группы по родам оружия и по военным училищам.
Сергей Цеге фон Мантэйфель легко сделался любимцем группы будущих Михайлонов и так легко было представить его себе сначала в форме юнкера, а затем в форме поручика конной артиллерии. Незаметно подошел декабрь, трехнедельные рождественские каникулы, и Сережа уехал в Ригу к родителям. С каникул, к удивлению всего класса, Сережа вернулся каким-то другим, как будто его подменили, и скоро он объявил друзьям, что дальнейшее образование намерен продолжать не в Михайловском Артиллерийском Училище, а в Московском университете. Остается неизвестным, кто и что могло так повлиять на Сережу Мантэйфель, и поздние нити разгадки тянутся к очаровательной Раисе Штельман, курсистке Московского университета и подпольной политической работнице.
Решение Сережи Мантэйфель произвело угнетающее впечатление на весь класс. Начались уговоры, сначала Михайлонов, потом всего класса, воспитателя подполковника Фадеева и, наконец, фанатика артиллериста инспектора классов, полковника Иртэль. Уговоры не дали положительных результатов и в мае, окончив корпус, барон Цеге фон Мантэйфель поступил на математический факультет Московского университета.
. . . . . . . . . . . .
Москва… Февраль 1918 года… Новая власть беспощадными мерами укрепляет молодые корни октябрьской революции, создавая свой новый мир, мир бесправия, рабства… Разнузданная, бросающая фронт солдатня, разбивая полустанки, станции, нескончаемыми эшелонами едет домой, творить расправу на местах. Снявшие погоны, потерявшие свои части, офицеры группами и в одиночку тянутся в столицу, дабы хоть немного разобраться в революционном сумбуре, наметить дальнейший путь исхода из кровавого угара в честные очаги борьбы, ярким пламенем чести вспыхивающие на Дону, в Сибири, на Урале, на Волге… Под покровом ночи, волнами, пешком покидали офицеры голодную столицу и новые волны вливались в нее с фронта. Власть, желая в корне пресечь утечку опасного контрреволюционного элемента из столицы, спохватилась, и в один морозный февральский день вся Москва была заклеена декретом о немедленной и обязательной регистрации и взятии на учет всех офицеров. Декрет заканчивался угрозой — «РАССТРЕЛА БЕЗ СУДА И СЛЕДСТВИЯ» для уклонившихся от регистрации. Бойко заработал особняк № 57 по Столешникову переулку и все чаще и чаще упоминалось имя жестокого мадьяра Цеге, главы регистрации и выездных пропусков.
Прибыв с фронта в Москву, Брагин застал только брата Евгения, курсового офицера и защитника Павловского Военного училища. Мать и сестры были на юге, в Ростове на Дону. Оставаться в Москве было не безопасно, и братья решили покинуть столицу. Евгений, пренебрегая угрозами декрета, решил единолично пробираться на юг в надежде встретиться с семьей, Георгий решил попытать счастья в Столешниковом переулке и в случае неудачи двинуться в Симбирск, в корпус.
. . . . . . . . . . . .
…Брагин пришел к особняку № 57 умышленно рано, чтобы в случае неудачи с пропуском иметь какой-то отрезок дня для сборов, так как твердо решил наступающей ночью покинуть столицу. Дверь из маленького загаженного и зловонного холла вела в просторную гостиную, сохранившую в своей верхней части, с еще не украденными картинами и люстрами, следы недавнего богатства и роскоши. За тремя небольшими столами в кожаных тужурках, нечесанные, потерявшие облик женщины, секретарши записывали фамилию, адрес и давали номер.
— Подождите, товарищ, вас вызовут по вашему номеру… Товарищ Цеге еще не приехал…
Несколько уже зарегистрированных офицеров с загорелыми честными лицами, не раз смотревшими смерти в глаза, стояли каждый в отдельности с понурыми головами, словно стыдились приходу сюда. Такое же ощущение испытывал и Брагин.
Начался прием… Вызываемые по разному задерживались в кабинете всесильного Цеге, но каждый выходил с поникшей головой, умышленно избегая чужих взоров.
— Номер 13…
— Чертова дюжина, — подумал Брагин и вошел в кабинет… В глубине за огромным письменным столом, заваленным грудой бумаг, с расстегнутым воротом, в толстовке, сидел небритый, нечесанный всемогущий Цеге. Он сверкнул стальными глазами на Брагина и сухо сказал:
— Садитесь… Отвечайте правдиво и четко на задаваемые вопросы…
— Имя… отчество… фамилия…
— Георгий Павлович Брагин.
— Где окончили образование?.. Среднее и высшее…
— Симбирский кадетский корпус… Александровское…
— Брат Мити?
— Да…
— Бедный Митя, так несуразно погиб… роковое падение с ледяной горки…
Цеге резко опустил голову, пряди влажных волос упали на широкий породистый лоб, вены на висках взбухли, нервно забегали мышцы скул…
— Митя… Митя, прости, — шипящим, еле слышным шопотом произнес Цеге, обоими руками сжимая голову…
— Митя, лучший друг… твой брат? Прости… но традиция корпуса… ведь мы все на «ты»… все братья… прости… Митя Брагин, а друг его барон Мантэйфель, как вор, преступник скрывает свою фамилию… Цеге… Цеге… мадьяр Цеге… Зачем ты пришел? Мучить меня? Издеваться надо мной? Чтобы сказать, что я подлец?.. Симбирского кадетского корпуса барон Мантэйфель подлец?.. Нет… Слышишь, нет… подлец мадьяр Цеге…
Он низко опустил голову, тяжело дышал, поросшая волосами рука потянулась к нагану… Слова полубольного фанатика тяжестью придавили мозг Брагина. Насыщенные невероятной болью, чуть слышные слова коснулись его слуха.
— Зачем ты пришел?.. зачем?.. Мне довольно батюшки Успенского… Он все еще тревожит мой сон, приходит ко мне, гладит по голове и учит меня… все говорит: «Сережа, опомнись… молись Богу… проси Бога».
Он вскинул голову, лицо искривилось улыбкой всеотрицающего презрения.
— Ложь… ложь… Нет Бога… Есть дьявол… женщина, совратившая меня… Бог — это я… Цеге Бог… Мне все позволено… Три дня тому назад я впервые выпил человеческой крови… я убил офицера… за то, что в нем сохранилась честь… честь, давшая пощечину барону Мантэйфель… А может быть я убил Симбирского кадета? Что ты молчишь?.. Симбирского?..
