— Если бы за офицеров дополнительную буханку хлеба давали — было б здорово, — равнодушно добавил второй, — а так что офицер, что рядовой — все едино.
Климов схватился за травмированную ногу, застонал.
— Может, пристрелить его? — задумчиво спросил первый красноармеец. — Чтоб не мучился.
— Это можно, — согласно произнес второй, передернул затвор, загоняя в ствол патрон.
Климов почувствовал, как у него само по себе тревожно и очень противно затряслось лицо, он услышал свой тонкий, почти детский скулеж, возникший в горле:
— Ы-ы-ы!
Боец послушал скулеж и, повернув пятку затвора влево, поставил «трехлинейку» на предохранитель.
— Не хочет офицер умереть легко — умрет тяжело, — сказал он.
Допрашивал Климова чернобородый, светлоглазый человек в диковинном суконном шлеме, на который была нашита большая пятиконечная звезда, — такие шлемы Климов видел в первый раз. Держался чернобородый уверенно, начальственно, на пленных поглядывал презрительно. Первый вопрос, который он задал Климову, походил на выстрел из револьвера:
— Где сейчас находится Дутов?
Хорунжий поморщился от боли в поврежденной ноге:
— Не знаю.
— Он находился в Краснинской вместе со всеми?
Климов вновь поморщился, немного помедлил с ответом и нехотя проговорил:
— Да.
Чернобородый стянул с головы диковинный шлем, хрястнул им о стол:
— Опять ушел, гад! И как мы его не удержали в станице — непонятно. Ведь такое плотное кольцо было, столько народу стояло в оцеплении — а он ушел! Умудрился… Сквозь пальцы просочился. Вот нечистая сила!
Поймав презрительный взгляд чернобородого, Климов поежился, будто за воротник к нему прошмыгнула ледышка, и сам решил быть презрительным — сжал глаза в высокомерном прищуре и подергал уголками губ:
— Нечистая сила — это вы, а не Александр Ильич. Вам никогда его не поймать!
— Врешь, белый! — Чернобородый вновь хрястнул шлемом о стол. — Поймаем! И на первом карагаче вздернем.
— Не поймаете, — упрямо повторил Климов, — пупки развяжутся.
Покосившись на Климова удивленно и зло, чернобородый молча пошевелил губами, что-то прикидывая про себя, потом вяло взмахнул рукой и выкрикнул в открытую дверь коридора:
— Увести беляка!
Климова подхватили два красноармейца и уволокли. Вечером, уже в темноте, ему сказали:
— Ты, белый, не представляешь для нас никакой ценности. Утром тебя расстреляем!
— Чего ждать утра? — насмешливо проговорил он. — Расстреляйте сейчас — и дело с концом.
— Темно.
— Я вам фонарь подержу, подсвечу, чтобы видно было.
— А чего так торопишься на тот свет, белый?
— Противно дышать с вами одним воздухом.
Это был совсем другой Климов, которого не знали ни друзья, ни подчиненные, ни начальники, ни недруги. Это был человек, рассерженный на жизнь, — сухарь, размоченный в теплой крови, для которого жизнь, еще вчера значившая буквально все, сегодня не значила ничего…
— Ну, сказал беляк чего-нибудь путного? — спросил командир, который допрашивал Климова, когда тот был готов кататься по полу от боли, раздиравшей ногу.
— Абсолютно ничего.
— Не боится умереть?
— Не боится. Готов хоть сейчас встать под стволы и посветить фонарем.
— Ну так и поставьте его, — нахлобучив на голову суконный краснозвездный шлем, командир вышел.
Климова выволокли в сад.
Ни сожаления, ни злости, ни страха, ни боли — ничего уже он не чувствовал, все это осталось в прошлом, застряло в путанице его жизни. Было одно — усталость. Донельзя изматывающая.
Ни одного живого места не было на теле Климова, и в душе тоже не осталось ничего живого — все покалечено, смято. Поэтому, чем раньше он уйдет из этого мира, — тем будет лучше. Да еще в душе сидела тоска — далекая, зажатая, будто попала в капкан, потому и не такая пронзительная. Раньше Климов тоске сопротивлялся обязательно, сейчас же не было ни сил ни желания.
Откуда-то из степи, из простора, у которого ни конца, ни края не было, принесся ветер, приятно омыл лицо хорунжему, и Климов улыбнулся. Светлая улыбка его оказалась неожиданной для конвоиров. Они переглянулись.
— Слушай, господин хороший, — один из них толкнул хорунжего прикладом винтовки, — ты случайно с катушек не слетел?
Климов качнул головой:
— Нет.
Сад был молодой, еще не окреп после ударов лютых зимних ветров, гнулся к земле, словно хотел зарыться в нее. Из степи снова пахнуло ветром, Климову вдруг почудилось, что он слышит голос жаворонка. Рано ему петь, эти птицы прилетят сюда не раньше, чем через полмесяца, да и не поет жаворонок ночью. И тем не менее Климов отчетливо слышал пение жаворонка — словно голос с неба, специально посланный, ободряющий.
— Становись под яблоню, господин хороший, — приказал Климову один из конвоиров, старший. — Дальше не пойдем.
Климов встал под яблоню. Старший удрученно поцецекал языком:
— Не годится. Не видно, куда стрелять.
Из расплывающейся мги сада вытаял чернобородый, сдвинул на затылок суконный шлем.
— Ну что?
Климов, услышав его голос, хрипло рассмеялся:
— Вы не то, чтобы провести войсковую операцию, вы даже толком расстрелять человека не можете, — издевательски произнес он. — Вояки — голые сраки! Принесите мне фонарь, я же просил!
— Он над нами измывается, товарищ командир, — возмущенно взвизгнул один из красноармейцев.
Чернобородый сдвинул шлем с затылка на нос.
— Напрасно ты так считаешь, беляк, — угрюмо проговорил он и выкрикнул, нехорошо напрягаясь лицом: — Принесите кто-нибудь фонарь!
Один из конвоиров закинул винтовку за плечо и спешно потопал в дом, через несколько минут вернувшись со старенькой, слабо помигивающей плоским пламенем «летучей мышью», приподнял ее, освещая пленника.
— Ну как?
Напарник привычно поцокал языком:
— Пока ты стоишь рядом с ним — видно, но когда отойдешь с фонарем аршина на три — по тебе стрелять можно будет, по нему — нет.
Красноармеец, державший в руке «летучую мышь», сплюнул под ноги.
— Такой стрелок, как ты, непременно пульнет по кривой: по беляку промажет, а товарищу всадит пулю в лоб.
— Р-разговорчики! — предупреждающе рявкнул чернобородый.
— Действительно, красноармейцы, чего базар устроили? — хрипло проговорил Климов. — Я же дважды предлагал — дайте фонарь мне, я подержу. Ну!
Красноармеец приподнял «летучую мышь» выше, осветил пленного. Климов нашел в себе силы выпрямиться и, держась рукою за ствол яблоньки, растянул рот в улыбке:
— Давай, говорю, фонарь! А ты, братец, — сказал он второму конвоиру, — ты заряжай ружье.
Красноармеец, вытянув фонарь в руке, обернулся к чернобородому:
— Товарищ командир, можно?
— Отдай фонарь, раз господин беляк требует. В конце концов не винтовку же отдаешь. Пусть поспособствует нашему революционному делу, поможет расстрелять врага свободной России.
Из ночи, из глубины степи, вновь принесся легкий ветер, обдал людей запахом прелой травы, смешанным с духом травы молодой, горечью прошлогоднего чернобыльника и оренбургской полыни, которая, как известно, прели не поддается. Климов взял из рук конвоира фонарь и осветил себя.
— Только в фонарь не попадите, — предупредил чернобородый бойцов, — иначе начальник тыла уши пообрывает. А я добавлю.
— Ну, давайте, стреляйте, — прохрипел Климов, поднимая фонарь еще выше. Бледное измученное лицо его сейчас было хорошо видно. — Чего медлите, людоеды красные?
— Не нукай, — пробормотал чернобородый угрюмо, — мы не лошади.
Климов задрал голову, вглядываясь в небесный полог, поймал глазами одну звездочку, потом другую, через несколько секунд, вглядевшись, увидел, что все небо усеяно мелкими, тускловатыми звездами. Какая из них — его? Кадык на шее хорунжего заходил беспорядочно, в горле что-то захлюпало, и он, борясь с собою, прощаясь со звездами, поднес свободную руку к шее, стиснув горло.
Через несколько секунд ударил нестройный залп. Стреляли красноармейцы метко. Одна из пуль пробила Климову руку, которой он прижимал кадык, затем, разбрызгав кровь, просадила насквозь горло и, вильнув в сторону, застряла в яблоневом стволе. Вторая попала в грудь. Климов, продолжая держать в руке фонарь, не бросая его на землю — в хорунжем, даже умирающем, работал инстинкт дисциплины, — опустился на колени, качнулся в одну сторону, потом в другую и повалился на спину.
— Закопайте его здесь, под яблонями, — приказал чернобородый красноармейцам. — Он умер не самым худшим образом. Пусть спит спокойно.
Преследовали Дутова два отряда — Блюхера и Каширина. Кобозев куда-то исчез — видимо, отозвали в Москву.
У станицы Магнитной красные разведчики врубились в замыкающую дутовскую колонну и покрошили часть людей саблями. Атака была отбита, но человек двадцать Дутов в ней потерял. Под покровом быстро густеющей ночи он ушел в степь и бесследно растворился в ней. Утренние поиски ни к чему не привели — атаман со своим отрядом как сквозь землю провалился — ни людей, ни конского помета, ни следов телег, на которых везли штабное барахло, ни остатков костров.
