не стоит маячить в свете фар. Возвращаемся на улицу Вентспилс, чтобы добраться до Аркадии и улицы Алтонавас, но на Малой Нометню опять неприятный сюрприз — машины подозрительного вида курсируют еще чаще.
— Куда они едут? Не похоже, чтобы в сторону города.
— Останови и спроси.
В миг, когда нет ни одной машины, перебегаем через Малую Нометню и оказываемся на улочке, название которой меняется так часто, что уже и не понятно, где ты находишься — долго была улица Мейстару, потом с год носила имя Ниды, теперь улица Коклес.
— Не мешало бы промочить горло.
— Да, жаль, что пруд Мары остался на той стороне.
— Дурак, из помпы в каком-нибудь дворе.
— Шум поднимем. Если твой живот не будет привередничать, можем хлебнуть из Марупите.
— Мне все равно, но в горле пересохло.
С улицы Коклес на улицу Херманя, еще три шага, бегом через трамвайные пути и мы в Аркадии. Скорее к мостику, где плещется водопад. Пьем взахлеб, не боясь намочить изысканную одежду. Утолив жажду, Рудис поднимается и, вслушиваясь, вертит головой в разные стороны.
— Слышишь?
— Что?
— Похоже на какую-то возню, не могу понять.
— Успокойся, это вода шумит.
— Нет, тут что-то другое. Там, — Рудис показывает в сторону станции Торнякалнс.
— Что там может быть? Наверно, вагоны загружают.
— Так, как на базарной площади. Голоса слышишь?
— Грузчики перекликаются.
— Погоди… прислушайся! Так громко, как будто женщины плачут. Слышишь?
Станцию заслоняют деревья, кусты и забор, и, кроме вагонов, которые виднеются сквозь зеленую листву, ничего толком не разглядеть. Как-то незаметно светает. В полумраке утра Аркадия выглядит причудливо, а посреди мы, как два призрака — один в смокинге, другой во фраке. Внезапно мне становится так жутко, что все тело покрылось гусиной кожей. Наверно, с похмелья.
— Давай подойдем поближе.
— Да…
Раздвигаем кусты, но увидеть больше не удается — только то, что происходит в промежутках между вагонами и в обоих концах состава, но этого хватает с лихвой, чтобы дыхание перехватило. А когда приходит осознание происходящего, ноги сами подкашиваются. Становится ясно про эти ночные рейсы — кого и куда везли. Машины все прибывают и привозят новые грузы. Так и есть — загружают вагоны[47]. Их битком набивают еще теплой кровью, отчаявшимися душами и самыми горькими слезами в мире. Почему?! За что?! Куда?! Удивление и смятение быстро сменяются гневом и ненавистью. Хочется орать во весь голос, хочется мчаться, бить, пинать, душить вооруженных военных, которые вталкивают в вагоны невинных людей. С губ срывается непонятный хрип, и я инстинктивно бросаюсь вперед.
— Тихо! — Рудис, удерживая меня, шепчет в ухо. Мотнув головой, он показывает влево.
— Что там? — ладонь друга зажимает мне рот.
Пытаюсь успокоиться, напрягаю зрение и смотрю в куст. Какое-то движение, и, наконец, я замечаю между рельсами солдата с винтовкой на плече. Метрах в десяти от него стоит еще один, дальше — еще… смотрю в другую сторону — и там тоже красноармейское оцепление.
— Хочешь, чтобы нас пристрелили? — Рудис, еле слышно шепча, тянет за собой. — Тихо!
Мы удаляемся на приличное расстояние от ограды и карабкаемся вверх по склону в сторону улицы Бривземниека. Добравшись до вершины, замечаем еще одного охранника на железнодорожном мосту. Быстро прячемся в густых зарослях жасмина. Тут столько места, что можно даже лечь.
Не понимаю, что со мной происходит, но ненависть, быстро нахлынув, так же стремительно угасает, оставляя внутри только печаль. Рвущую душу печаль, которая, в отличие от ненависти, не выгорает быстро, а тлеет долго и мучительно.
— Давай тут останемся.
— Ты что, спятил? — Рудис смотрит на меня, как на больного.
— Весь мир спятил, почему я должен быть исключением.
— Нам нужно отсюда уматывать поскорее.
— Зачем нам куда-то идти? Вот наша Аркадия. Понимаешь, наша! — Тише! Я с тобой согласен, но что ты один против целой армии?
— Ничто. Но я все равно буду жить так, как я хочу. Пускай убьют, пускай пристрелят, если уж так мешаю. Пусть уничтожат всех, кто путается у них под ногами. В небесах много места, нам хватит. Или ты думаешь, лучше жить здесь, в аду? Нет, пускай эти выродки остаются здесь и пытаются обрести счастье.
— С катушек съезжаешь? Я тоже переживаю, но ты несешь полный бред, — Рудис опирается на куст.
— Я пойду к тому солдату, пусть стреляет, если его это порадует, — я поднимаюсь на ноги.
— Успокойся, псих! — Рудис дергает меня вниз.
Непонятным образом, словно волнение может убаюкать, мы умудряемся уснуть. Нас будит свисток локомотива. Поезд, тяжело вздыхая, трогается с места, грохочут колеса и металлические сцепки, дым из трубы окутывает здание станции скорбным облаком. Теплушки напоминают процессию уродливых гробов. Безмолвно взирая, мысленно осеняю увезенных — крестом. Когда паровая телега скрывается за поворотом, охранник покидает пост.
— Ну что, очухался? — Рудис встает.
— Я пойду домой.
— Ты думаешь?
— Яне думаю, я знаю.
— Хорошо, но я пойду с тобой. Твой новый паспорт, наверно, остался в дядиной квартире.
— Да, зато у меня есть фрак.
— Слава Богу!
— За что, за фрак?
— Нет. За то, что не потерял чувство юмора.
— Потерял, но пытаюсь себя взбодрить.
— Получается?
— Не совсем.
В почтовом ящике нахожу повестку с требованием незамедлительно явиться в отделение милиции. За неявку будут применены соответствующие статьи закона. Рудис тоже читает, потом вынимает спички и сжигает листок.
— Не получал, не видел. Понятно?
— Не понимаю, о чем ты говоришь.
Через дверной косяк наклеена белая бумажная полоска, на которой неразборчиво накарябаны несколько слов и шлепнуты печати.
— Если опечатано, то — по закону — открывать нельзя.
— И это ты говоришь? Сначала сжег… Мне нужно переодеться.
— Яжене сказал, что законы нужно соблюдать.
Товары Рудиса забрали — сарай стоит нараспашку, дрова рассыпаны как попало. Что пропало из моих вещей, можно только гадать. Такой вид, словно по комнатам ураган прошел. Ящики письменного стола вырваны и лежат на полу, паспорт нигде не нахожу. Одежда разбросана, но, кажется, ничего не забрали. Купюры, спрятанные под фотографиями в семейном альбоме, к счастью, остались в неприкосновенности. Переоделся сам, и Рудису выдал пиджак. А смокинг отправляется в шкаф, расположившись рядом с фраком.
— Долго тут оставаться опасно.
— Похоже, что так. Хотя… почти собрался сказать, что мне все до лампочки, но все уже не совсем так. С утра в Аркадии и в самом деле было безразлично — жить или умереть, но апатия все-таки понемногу отступает. Жить хочется и жить свободно. Даже если придется убегать и скрываться. — Я только соберу рюкзак и пойдем.
— У тебя есть куда?
— Есть одно месте на примете.
— Где?
— В
