страну.
Они мотивировали, подвешивали сладкую морковку второй гигантской победы, великого дубля, золотой лиги тех, кто смог. И не верили в успех, потому что Рада не могла. В Раде плескалась усталость, опустошенность, мечта об отдыхе. Ко второму подвигу девочка готова не была.
Прожили эту драму вместе. Несчастная Рада отплакала боль падений на льду мирового первенства и позор падения с пьедестала главной “звезды” сезона. Нарыдавшись до сухих бесслезныых всхлипов, фигуристка выбралась из объятий тренера и ушла в свой номер. Виктория же тут же покинула собственный, атмосфера, оставшаяся внутри душила. Теперь сидела в лобби отеля без сил, потому что этот год ее рано или поздно обязательно убьет. И выступления Рады будут настолько малой каплей, что о них и думать-то не стоило.
Мама уходит. Это почти неотвратимо. Стоп! Будь честна с собой, Вика! Это совершенно точно неотвратимо. Раньше или чуть позже. Борьба проиграна. И вроде, какая глупость — случайный перелом на пустом месте, оказавшийся симптомом саркомы, давшей метастазы по всему организму. Мама уйдет, потому что внутри нее паутина неживого. Внутри самой живой мамы. Больше всего Домбровская винила дурацкий перелом. По-детски казалось, не будь его, не было бы и диагноза, а не будь диагноза, мама была бы здорова. Так все просто.
Мила молчит. Как только ушла на реабилитацию, так перестала отвечать на звонки и сообщения. И теперь кажется, что ее уход, до сих пор неозвученный, был очевиден еще там, в кис-энд-край их общей цели на двоих, когда девушка, заливаясь слезами, обвиняла и требовала, а Домбровская закрывала ее от телевизионных камер и тоже требовала. Требовала найти в себе силы и оставить себе свои ошибки. Может, стоило согласиться с ней? Сказать, что в ее словах есть доля правды. Тренер тоже идет за своим “золотом” на международные и местные старты. И грех его винить за то, что он умножает шансы и снижает риски. Только разве бы Милка это поняла? Спортсмен точно знает, кто должен стать чемпионом, а тренер знает, кто чемпиона должен сделать. В этом глобальная разница, в фамилии, которая точно обязана прозвучать обязательно.
И что против всего этого какие-то старты, даже старт чемпионата мира? Тем более в такой год. Да половина из тех, кто бился за вожделенные медали этой олимпиады сезон на ней и закончили. А они приехали. Стране нужны свои претенденты на большом старте. Может, и не стоило? Два пика формы в такой короткий промежуток — это нереально. И кому как ни тренеру знать все на эт тему. Выходит, и в том, что сейчас в номере плачет девочка шестнадцати лет тоже ее, Викина, вина.
— Виктория Робертовна, о чем ты так глубоко задумалась? — Илья подсаживается в соседнее кресло, вглядываясь в лицо начальницы. Усталое лицо. Осунувшееся. Замершее холодной маской недоверия.
— Да так, Илья Сергеевич, набегают внутренние счета, пытаюсь понять, как буду расплачиваться, — Вика хлопает его по руке, лежащей на подлокотнике и резко поднимается со словами — Пожалуй, пора и отдохнуть.
И тут в глаза ударяет непроглядная чернота… И следующее, что она видит — номер Ландау, а над ней стоит врач сборной. И мерзко в носу ощущается запах нашатырного спирта:
— Илюх, я начальство вернул к жизни! — смеется специалист, — Ты для нее хоть сахар в кармане носи что ли, если уж она принципиально общепита избегает.
Эскулап собирает свой чемоданчик и, пожав Ландау руку, уходит к себе.
— Я правильно понимаю, что еда — это не твой эндорфиновый приход, Виктория Робертовна? — улыбается Илья и заказывает в номер ужин на двоих.
****
Ну что же, у любой медали есть оборотная сторона. Оборотная сторона такой заботы и внимания — сокращение степеней свободы.
Ложка звякает о стенки стакана. Сегодня утро началось без Ильи, так что с кофе началось, им и закончилось. Ужинать, похоже, тоже будет водой. Мысли Вики невесело текут своим чередом. Телефон, кстати, заряженный, и тоже без ее участия, булькает сообщениями, которые Домбровская не читает.
В дверной проем просовывается голова Ильи, а следом в полностью открывшуюся дверь заходит и он сам. В руках пластиковая тарелка из доставки и ложка. Капельки конденсата говорят, что внутри что-то горячее, как минимум теплое. И это для нее.
— Ешь! Я же знаю, что ты не завтракала, — ставит на стол тарелку молодой человек.
Женщина кивает головой, сдвигает в сторону тарелку:
— Давай поговорим. Про сегодняшнюю ночь, ну, и вообще, — ложка продолжает звякать о стакан, хотя размешивать уже совершенно нечего. Сахар давно растворился в жидкости.
Ландау забирает у нее ложку, стакан, пододвигает поближе тарелку, открывает пластиковую крышку. По комнате распространяется запах пшенки с тыквой:
— Никуда твой разговор не убежит. А сама ты можешь куда-нибудь сорваться в любой момент запросто. Ешь кашу!
И она ест. Во-первых, он прав; а во-вторых, ну, есть же тоже когда-то надо. А мужчина любуется тем, как склоняется над тарелкой светлая голова, дуют на ложку с горячей кашей полные губы, покрытые розовым блеском, даже тем, как она жует. Не то, чтобы у Ильи не было до этой ледяной блондинки женщин, которыми он очаровывался всерьез. Его тонкая эмоциональная натура жила фейерверками чувств всех видов, напивалась ими и отдавала потом эту энергию в творческий процесс, хоть катания на льду, хоть, как сейчас, в постановки программ. Илья Сергеевич любил любить женщин. Ему в принципе нравилось то эмоциональное состояние, которое дает очарованность человеком. В нем жил огонь, питающийся прелестью противоположного пола. И не умей Ландау так эффективно сублимировать этот пожар в творчество, к своим тридцати с небольшим плюсом превратился бы в унылого бабника.
Но эта тоненькая стальная богиня с лучистым взглядом, когда она улыбается, и металлом в зеленых, как медь, долго пролежавшая в каком-нибудь хранилище-склепе, глазах, когда настаивает на своем, была совершенно особенной формой очарования. “Эталон женщины для палаты мер и весов” сказал бы его папа, если бы мог познакомиться с ней.
— Все, я доела, Илюш! Давай уже закончим с нашей проблемой, — говорит Вика, отодвигая тарелку, — каша вкусная, спасибо.
— Да, о чем тут говорить, Эр? Я психанул. Но я дико испугался. Третий час ночи, тебя нет, телефон молчит. У меня мир кончился! Прости, что так ушел, нехорошо вышло, — вздох раскаяния закругляет его эмоциональную речь.
Женщина задумчиво внимает раскаянию по другую сторону ее рабочего стола, куда отодвинута пустая тарелка. Тихо кивает головой:
— В этом-то и проблема, — наконец говорит она, — Такое будет повторяться. Рано или поздно. И все чаще и чаще со временем, не так
