выражало. Даже усталости. «Не лицо, — раздраженно мелькнуло у Ермакова, — а коровье вымя. Попробуй пойми, какие чувства обуревают коровье вымя».
Бас Ермакова становился все более ироничным.
Звонок на заседание прервал его. Заседание длилось, казалось, бесконечно. Ермаков устал. В голове не было ни одной мысли. Точно она ватой набита. До сознания доходили лишь раскаты Инякина: «Понятно! Понятно!
Зот Иванович, как известно, был не только человеком редкой понятливости — он неизменно подчеркивал свою понятливость. Стоило председателю исполкома перестать говорить, перевести дух, Зот Иванович тут же вставлял свои «понятно-понятно!», звучавшие исступленной клятвой: «Твой я! твой!..»
«Два брата-супостата», называл инякиных Акопян. «Прозорлив Ашот!»
Ермаков порывисто потянулся за портсигаром, как всегда, когда его осеняла какая-то мысль.
Игорь Иванович, помнится, звонил в ЦК, вообразив, будто он, Ермаков, душит подушкой новорожденные бригады. Не остыл бы дорогой подкидыш в своем рвении, дозвонился бы до первого: стоит ведь Инякину услышать в Заречье шум хрущевских лимузинов, он бросит сюда все на свете. Застрянут в грязи дизели — он попытается на своем горбу плиты тащить. Надорвется под ними, а потащит. Всех бухгалтеров в грязь выгонит, всех сердечников в гроб загонит, но заставит машины плечом подпирать да кричать: «раз-два, взяли!..» Или он ошибается в Инякине, или завтра с рассветом придут сюда дизели с железобетоном…
Под Москвой, в ополчении, Ермаков однажды спас свой стройбат от окружения тем, что вызвал огонь батарей «на себя».
Не тот ли это случай, когда, он снова может спасти дело, вызвав огонь на себя?
Рискнуть?!
Вернувшись к себе в кабинет, Ермаков позвонил Игорю Ивановичу, пробасил с вызовом: — Ну как, дозвонился к Генеральному строителю, де, такой-сякой Ермаков… А?!
Некрасов не стал разговаривать, бросил, видно, трубку..
Ермаков ощутил холодок между лопатками. «Ох, дадут по мне залп! Из всех орудий…» Но тут же пробормотал успокоительно:
— Ничего-ничего, Ермаков, у тебя шкура толстая…
Назавтра он приехал в Заречье к семи часам утра.
Отпустив машину, остался у дороги, ведущей к корпусам. Тьма чернильная. Ветер сырой, слякотный. Мимо проносятся, точно их вихрем подхватило, фары. Скачут, скользят. Белые. Желтые. Круглые. Подслеповатое.
Хоть бы кто завернул на стройку!
«Одноглазка, сюда?.. Вот медленно тащится не иначе полна коробочка».
Мимо.
«Придут дизели?»
«Неужели я ничего не понимаю в людях?». Мимо Мимо! Мимо!!
«Ч-черт!..» Какие-то фары, круто, как прожекторы описав полукруг, свернули с шоссе на «дорогу жизни». Вот они ближе, ближе… В слепящем свете их видно, как несется наперерез дождь не дождь, снег не снег. По тому, как легко, волчком, вертанулись фары, Ермаков нонял — идет легковушка. «Кого это в такую рань?!»
Автомобиль затормозил у ног Ермакова. Приоткрылась дверца, послышался нервный голос Зота Ивановича:
— Ждешь?
— Жду, — помедлив, пробасил Ермаков и зевнул в руку: мол, я вовсе не обеспокоен.
— Кому обязаны? — спросил Зот Иванович, с силой хлопнув дверцей.
Ермаков ответил сонным голосом: Кто его знает? Как снег на голову…
— Кто сообщил?
— Подкидыш, наверное… — сладко зевнул в руку.
Лицо Зота Ивановича забелело поодаль и снова пропало в темноте. Заурчал автомобильный мотор, до Ермаков а донеслось: — Узнаешь, что выехали, — звони!
Ермаков направился к подъезду, почти убежденный — придут дизели.
И точно. Два спасительных белых огня медленно, с достоинством, развернулись к «дороге жизни». Сзади подоспел еще один грузовик, освещая в длинном, как санитарные носилки, кузове серые плиты перекрытий. За ними выстраивалась целая колонна.
Ермаков не выдержал, выскочил из треста (в тресте, кроме ночного сторожа, ни души) без шапки, в расстегнутом пальто. Закричал, сложив руки рупором: — Эй! — эй! На какой корпус?.. Точненько! Налево, четвертый по счету.
Мимо, рыча и обдавая его перегаром солярки, протащился один дизель, другой…
— Дава-ай, ребятки!
Ермаков ворвался, задыхаясь, обратно в кабинет, набрал номер Акопянов. В трубке послышался сонный голос Огнежки: — Слушаю вас.
Ермаков хотел прокричать: «Ура! Везут!» — но тут же у него мелькнуло: может, разыграть ее? Сказать, чтоб бежала на корпус, там безобразие на безобразии… Но неожиданно для самого себя взревел в восторге своим оглушающим басом единственную строчку из старого польского гимна, которую он знал:
— Еще Польска не сгинела!..
— Что?
Еще Польска не сги-и…
— Вам что, товарищ?
— Польска, говорю, не сгинела.
— Ермаков?
— Ермаков! Ермаков! Марина Мнишек чертова!
Пулей на царство! Железобетон пошел! Потоком!
Часть вторая
ЕРМАК
1
Сколько раз Ермаков хватался за телефонную трубку, чтобы поток железобетона не иссякал? Сто? Тысячу?
Однажды телефонная трубка выскользнула из его лапищи, и он начал заваливаться боком на дощатый стол прорабской. Огнежка, вскрикнув, подхватила.
Ермакова под руки, уложила поперек прорабской на фанеру, на которой было начертано красной краской: «Кирпич стоит 32 копейки. Береги его…»
Черная эбонитовая трубка от удара об пол треснула. Огнежка вертела ее в руках, дула в нее. Телефон молчал.
Когда Огнежка, бегавшая вызывать скорую помощь, вернулась в прорабскую, Ермаков уже снова сидел за столом. Щеки его порозовели. Он согласился доехать на санитарной машине лишь до треста. Прошел к машине, горбясь, унося на своей широченной кожаной спине оттиск едва различимых красных букв.
Единственное, что удалось Огнежке, — эта настоять на том, что Ермаков после работы поедет не домой, а в ночной санаторий ГлавМосстроя, корпуса которого они сдали к открытию XX партийного съезда.
Ермакову измерили давление крови и тут же уложили на топчан, застланный клеенкой. Не разрешили даже дойти до палаты. Принесли брезентовые носилки. Испуганный чем-то главный врач, старик в коротеньким, выше колен, халате, сообщил по телефону в трест, что Ермакову нельзя вставать с постели по крайней мере месяц-два.
Утром Ермаков поднялся и как ни в чем не бывало принялся за свою обычную гантельную гимнастику. Гантели разыскал в кабинете физкультуры. Главный врач, услышав об этом, промчался по двору вприпрыжку, надевал пальто на бегу. Он отыскал Ермакова в телевизорной комнате.
В открытой до отказа фрамуге свистел ветер. Он заносил снежок. Снежок сеялся и на натертый до блеска паркетный пол, и на обнаженного, по пояс бронзового Ермакова, и на старика врача, который жался к стене, подняв воротник зимнего пальто и крича Ермакову, чтоб тот немедля прекратил самоубийство…
Но как только врач пытался приблизиться к Ермакову, тот выбрасывал руки перед собой:
— О-одну минутку!.. Наконец Ермакову снова измерили давление. Тяжелейшие, с гантелями, упражнения привели к исходу неожиданному: кровяное давление упало. Врач трижды накачивал красную резиновую грушу прибора и каждый раз недоуменно пожимал плечами.
Из душевой кабинки Ермаков вышел «практически здоровым», как официально подтвердил старик врач, который все ходил вокруг Ермакова, потирая озябшие руки и разглядывая его с изумлением деревенского мальчишки, впервые увидевшего паровоз.
На другой день в ночной санаторий вызвали профессора-консультанта, известного ученого-сердечника. Он остучал выпуклую, как два полушария, грудь Ермакова длинными, с утолщениями на сгибах, пальцами виртуоза. Время от времени замечал что-то главному врачу на латыни; от которой Ермакову становилось не по себе. Скрывают от него, что ли…
— Перейдете вы когда-нибудь на русский? — вырвалось у него.
Черные,
