в печники. Бьет час!..
Прорабы брали диплом в руки, разглядывали. Чумаков даже понюхал его, вздыхая.
Вечером ермаковский вездеход с праздничным флажком на радиаторе возил прорабов, приглашенных к Ермакову «на пирог». Последним, в одиннадцатом часу, он доставил Игоря Ивановича и Чумакова, задержавшихся на заседании комиссии по трудовым спорам.
Поздних гостей встретила дочь Ермакова Настенька, полненькая хохотушка, баловень прорабов.
Игорь Иванович засмеялся, глядя на нее. Вспомнились пионерские годы, когда он наряжался в праздник урожая пшеничным снопом и куролесил у пионерского костра, теряя колючие, торчавшие в разные стороны колоски.
Широкая, круглая, в шелковой кофточке соломенного цвета, Настенька пританцовывала в прихожей, как праздничный сноп. И запах от ее светлых волос исходил какой-то солнечный, пшеничный, словно Настенька прибежала открывать дверь откуда-то из жаркого летнего дня.
Игорь Иванович обхватил Настеньку окоченевшими на морозе руками, вскричав как мальчишка: — Здравствуй, лето!
Чумаков вслед за ним вскинул Настеньку к потолку, но тут же опустил на пол, хоронясь за спину Игоря Ивановича, и пробормотал:
— А вот те и зима….
В прихожей появилась мать Ермакова, Варвара Ивановна, неулыбчивая, могучей ермаковской стати женщина, в черной, до пят юбке старинного покроя и в нарядной кофте свекольного цвета. Кофта, видно, привезенная сыном из заграничной командировки, была застегнута глухо, до подбородка. Для этого Варвара Ивановна пришила у ворота дополнительную пуговицу, которая отличалась по форме от всех остальных. Но что поделаешь! Приподняв юбку (чуть приоткрылись ее ноги в шерстяных чулках, без туфель. «Староверка, что ли?» — мелькнуло у Игоря), Варвара Ивановна выглянула на лестничную площадку, спросила голосом озабоченным, почти встревоженным:
— Боле никто не идет? — И, отыскав взглядом Чумакова, строго спросила у него, почему он один. — Рябая твоя Даша или хромая, что ты ее стыдишься?
.
Она прошла мимо Чумакова-, непримиримо шурша юбкой и сказав вполголоса:
Каков поп, таков и приход.
Смысл этих слов стал понятен Игорю Ивановичу позднее, когда большинство гостей разошлось и в комнатах кроме Игоря остались лишь близкие друзья Ермакова: Акопян с дочерью.
Огнежка не хотела приходить, за ней послали вездеход — да несколько прорабов, с которыми Ермаков клал стены четверть века.
Притихнув, слушали «Болеро» Равеля, — Ермаков предпочитал его всем речам и танцам; потом кто-то выдернул шнур радиолы.
Посередине комнаты остановилась Варвара Ивановна, огляделась и произнесла побелевшими губами:
— Вот что, дорогие… Здесь чужих нет… Хочу спросить вас… По совести поступает Сергей или нет?.. Я Прова не спрашиваю, — она кивнула в сторону Чумакова, — он сам такой. Но вы… вы все… скажите. — На лице ее выражались и стыд и решимость преодолеть этот стыд. — Почему Сергей свою не приглашает? Есть у него на примете. Сам говорил. Почто от матери прячет? Или ей наш праздник не праздник?.. Иль, может, она — ни сварить, ни убрать?.. Или он к чужой жене прибился? А? Не может того быть! Ермаков он! Краденым не живет… Почто ж тогда от матери прячет? От Настюшки прячет? Или мы рожей не вышли? Тогда… вон! Иди к своей…
Игорь Иванович заерзал на стуле. Надо было что-то сказать, успокоить Варвару Ивановну, что ли.
Ермаков начал багроветь. Краснота выступила из-под крахмального воротничка. Поползла вверх. Вот уже поднялась до подбородка.
От баса Ермакова в комнате тенькнули стекла:
— Едем! Раз такое дело, — едем! — И подхватил мать под локоть. — К моей! Все едем! Вызывай такси, Чумаков!
Чумаков поднялся из-за стола и, неестественно выпрямившись, животом вперед, прошел в прихожую. За ним еще кто-то.
Игорю Ивановичу стало не по себе. Что за дичь? Врываться полупьяной компанией ночью в незнакомый дом, поднимать с постели женщину…
Но еще раньше, чем Игорь Иванович собрался это высказать, за его спиной прозвучал гневный голос Огнежки:
— Никто никуда не поедет! Что это за купеческие причуды? Что за хамство? Я о вас была лучшего мнения, Сергей Сергеевич. Захочу — в чулан запру, захочу — перед всем миром в ночной рубашке представлю, так, да?
Игорь Иванович оттянул ее за руку назад, сказал Ермакову недовольно: — Лучше бы сюда пригласить. Ермаков усмехнулся, покачал головой:
— Не придет.
В дверях Акопян натягивал на ноги резиновые, с теплым верхом боты.
— Вы, разумеется, домой? — произнес Игорь Иванович, проходя мимо него.
Акопян махнул рукой с ботиком в сторону дверей:
— Нет, с Ермаковым.
Выехали на трех машинах. Впереди — ермаковский вездеход. Сзади — два такси. У светофора ветер донес из такси сиплый голос, обрывки песни:
«Переда-ай кольцо… и эх!., а-аб-ручальное…»
Песню оборвал свисток милиционера. Машины заскользили на тормозах, стали у вокзала гуськом. Постовой со снежными погонами на плечах отдал честь.
— Свадьба?
— Свадьба! — дружно прокричало в ответ несколько голосов.
Он снова отдал честь, один его погон осыпался.
— Поздравляю молодых!
«Свадебный кортеж» мчался под свист ветра в приоткрытых боковых стеклах. Внезапно свист прекратился.
— Держитесь, мама! — Ермаков придержал старуху — она сидела возле шофера — за плечи.
Вездеход забуксовал в снежном месиве, натужно выл мотором, заваливался в рытвины, едва не ложась набок.
Ползли долго среди каких-то канав, глухих заборов. Мелькнули ржавые перила. Мост окружной дороги, что ли? Белые крыши домишек выскакивали к дороге внезапно, как зайцы-беляки. И тут же пропадали.
Приглушенный гневом голос матери Ермакова заставил всех умолкнуть.
— На бетонный везешь? К твоей железной дуре?.. Уйду к снохе! И Настюшку заберу!
Игорь Иванович, который колыхался, стиснутый с обеих сторон, на заднем сиденье, ощутил у своего уха шершавые губы Чумакова.
— Из кержачек она, — хрипел он. — Одних только прожекторов и боится. Больше ничего. Как зашарят, бывало, по черному небу под грохот зениток, ей все кажется — конец света… «Уйду к снохе!» Свободно! — заключил он испуганно и восхищенно.
Фары машины уперлись в высокую кирпичную стену. Два желтых световых круга, порыскав по стене, уставились на приехавших, как глаза совы.
— Здесь? — спросила Варвара Ивановна глухим голосом.
— Здесь, мама! — Ермаков скрылся в темноте, вернулся через несколько минут. — Пошли!..
Заскрипели шаги. Зажужжал фонарик Игоря Ивановича, тоненький лучик заметался беспокойно.
Как и мать Ермакова, Игорь Иванович еще по дороге начал догадываться, куда их везут. Белый лучик задержался на висячем замке, в который Ермаков вставлял ключ. Ключ не попадал в скважину.
Игорь Иванович вдруг ощутил — у него замерзли пальцы ног, ноет плечо, которым он ударился о спинку сиденья на одном из ухабов. Завез бог знает куда!.. — Ключ от своей любви ты где хранишь, Сергей Сергеевич, на груди? — спросил он почти зло.
Ермаков не ответил. Видно, он уже жил предстоящим… Отомкнув наконец замок, он вошел внутрь здания, в темноте напоминавшего не то цех, не то склад, щелкнул выключателем.
Так и есть! Посередине здания с голыми кирпичными стенами высилась собранная наполовину машина, похожая на огромный плоскопечатный станок. Будто кто-то намеревался выпускать газету размером в стену одноэтажного дома. Рядом лежали какие-то детали в промасленной бумаге. От них пахло керосином, солидолом. Откуда-то тяиуло сырыми древесными опилками.
Чумаков захрипел,
